начальника смены. – Ну как, руку уже пожал? – весело поинтересовался он.

– Ах ты ж!.. – Петрович медленно повернулся к нему, привычные к отбойнику руки непроизвольно сжались в кулаки.

Из-за спины НС выглядывала молчаливая громада Санька. За смотровым окошечком шлема едва помещалась его широченная глумливая ухмылка.

– Да ты что, Петь? – испуганно отпрянул НС. Выражение глуповатой искренности прочно обосновалось на его лице. – Я ж тебе говорил. Наши интернациональные друзья. Из Японокореи, – словно бестолковому школьнику, чуть ли не по слогам втолковывал он. – Собираются тянуть от нас Сеуло-Токийскую ветку. Опытом обмениваться приехали.

От неминуемой гибели Николая – возможно очень ненадолго! – спас сдавленный шепот второго китайца. Он с выражением полного изнеможения на лице прислонился к стене вагонетки и положил руку на горло.

– Чего ему? – сурово спросил Петрович.

– Воды просит, – объяснила переводчица. И жалобно добавила:

– Усохли ж совсем.

– Усохли, говоришь? – с неприкрытой угрозой в голосе переспросил Петрович. Затем жутко усмехнулся куда-то через плечо. – Слышь, Санек, усохли они! – И добавил тоном, не терпящим возражений: – Ну-ка, подай-ка сюда свой брандспойт!

Подпись под статьей, как я, впрочем, и сам мог бы догадаться, максимум, со второй попытки, гласила: «Наш соб. корр. на поверхности В. Игнатов».

И тут «вынающий душу» деревянный голос, который, наверное, будет преследовать меня в грядущих ночных кошмарах – если, конечно, сегодняшний ночной кошмар когда-нибудь закончится – старательно проскрипел:

Видимо, кому-то просто захотелось привлечь наше внимание. По крайней мере на движении поезда объявление не отразилось, и никакой станции за окнами я не заметил.

– Ай да Валерка! – продолжал восхищаться Петрович. – Ай да…

– Сукин сын! – закончил я за него.

– Ну да… – Старик рассеянно кивнул. Очки сползли с его бровей и устроились на переносице. – Только с бочками напутал. Не концентрированный дейтерий в них был, а наоборот, разведенный тритиевый порошок. Был бы дейтерий – не сидел бы я сейчас с вами. У него ж атомная масса в полтора раза меньше.

– Так вы знакомы? – спросил я и ткнул пальцем в фамилию В. Игнатов.

– С Валеркой-то? А как же! Третьего дня познакомились, аккурат после демонстрации. Когда все на Манежку пошли митинговать, я незаметно от колонны отбился, накх, и дошкандыбал до Маяковки. Там есть пивнушка уютная, а главное, недорогая. Если, конечно, закуску не брать. Вот там мы с ним, с Валеркой, и повстречались.

– А он что же, тоже в пивную зашел?

– Ну да. Еще раньше меня. Я его сразу приметил, как вошел. Странным мне показалось: интеллигентный с виду человек, а выпивает безграмотно. Точнее, закусывает. Пьет всего вторую кружку – там это заметно, потому как со столов не убирают, – а из рыбьих костей на столе Мамаев курган сложить успел! Ну, делать нечего, свободных мест было мало, вот я и пристроился к его столику. Пьем, значит, молчим. Я кружку «жигулей» внутрь принял, достал из кармана рыбий хвостик, занюхал. Снова пьем, опять молчим. Допил я вторую, достал из кармана рыбий хвостик, облизал.

– Прошу прощения, – встрял в разговор Женя. – Хочу уточнить, это тот же самый хвостик был или уже другой?

– Какой же другой? – удивился Петрович. – Тот самый. Я его почитай уже… – он задумался, – когда Ельцин на броневик полез?

– Может, Ленин? Может, на танк? – хором предположили мы с Женей, а Игорек спокойно ответил:

– В девяносто первом.

– Вот. С тех пор, значит, и ношу. Да вот он. – Петрович полез в правый нагрудный карман, в котором нормальные граждане носят носовой платок, достал оттуда… действительно носовой платок, развернул и, ухватив двумя пальцами как пинцетом жалкое воспоминание о вяленом рыбьем хвостике, показал нам. – Я тогда эту воблу и купил. На радостях, что ГКЧП из Кремля выбили.

– А дальше-то что было? – нетерпеливо спросил я.

– С ГКЧП? – удивился Петрович.

– Да нет. Вот вы сказали, что вторую кружку выпили, рыбий хвостик облизали, а потом?

– Ну да, выпил, облизал… – согласился Петрович и принялся заботливо пеленать многострадальный хвостик в носовой платок. – Потом опять выпили, все так же молча. И вдруг, когда я уже третью доканчивал, сосед со мной заговорил. Тихо так, с сигаретой во рту, но я все же расслышал. «А что, – говорит, – дедушка, задумывались ли вы когда-нибудь, до чего жизнь наша похожа на эту вот, к примеру, рыбку?» И выбрал из кучки средних размеров подлещика. Я лицо заинтересованное сделал, говорю: «Ну-ка, дай-ка взглянуть! – Забрал рыбку, покрутил ее, повертел, а потом, значит, сказал многозначительно: – Нет, как-то не задумывался. И чем же они, если не секрет, похожи?» «А вот чем! – Он рыбку-то отобрал и давай показывать. – Рыба эта от головы до хвоста – как жизнь человеческая от рождения и до смерти. Сперва идет голова – детство наше лупоглазое, когда мы широко распахнутыми глазами на мир смотрим, рот от удивления открываем, а сказать ничего путного еще не можем. Пока похоже?» Я руку к рыбке протянул, дескать, убедиться хочу, но сосед хитрый оказался, не отпустил. «Дальше, – говорит, – идет молодость. То есть вся грудная часть, начиная с жабр. Это когда тебе кажется, что ты и вес кое-какой уже имеешь и плавниками подвигать можешь, а на самом деле силы в тех плавниках – ноль, – тут он за плавничок дернул, оторвал – и в рот! – да и весу никакого нет, так, видимость одна. Потому что внутри у тебя, – а сам, значит, порылся в требухе, достал надутые рыбьи легкие, – один лишь воздушный пузырь, готовый в любой момент лопнуть», – и окурок к пузырю поднес, а тот возьми и лопни, накх. Я головой покивал, оторвал от рыбки второй плавник, чтоб симметрично было, жую. А он свою лекцию продолжает: «Затем идет то, что у человека называется зрелостью, а у рыбы – брюшиной. Время накопления икры. Когда ты суетишься, мечешься туда-сюда, сам не знаешь зачем, стараешься накопить побольше, думаешь: ладно уж, пусть не я, так хоть дети мои будут жить по-людски… Или внуки… И невдомек тебе, что ни дети, ни внуки и пожить-то не успеют, потому что сожрет их какой-нибудь подвыпивший пенсионер с золотыми коронками во рту, уничтожит, так сказать, в зародыше… Кстати, угощайтесь дедушка. – И кусок икры мне отщепил. Ничего икорка оказалась, вкусная. – И получается что?» Я тоже говорю: «Что?» «Получается, что все зря! – говорит. – Суета эта, забота о потомстве, подвиги наши трудовые – все зря! И кроме осознания этой бессмысленности, к старости у человека остается только набор блестящих погремушек, чтоб было чем раз в год украсить парадный френч, да жалкий рыбий хвостик». Тут я задумался. «Постой, – говорю, – это ты не на меня ли намекаешь?» «А на кого ж еще!» – улыбается и рыбку мне протягивает. Я ее принял, кружкой пустой на всякий случай придавил, а потом и говорю: «А сам ты, значит, не такой?» «Почему? – вздыхает. – Такой же, наверное… Только конец у меня будет не такой бесславный. Богом клянусь, все для этого сделаю, зубами грызть буду… Вы, кстати, «Гиннес» бочковой пьете?» Я головой эдак неопределенно помотал, мол, вообще-то не очень, но раз такое дело… Сбегал он к стойке, принес две кружки темной пены, одну мне протянул и говорит: «А что это у вас, дедушка, за медальки? Я таких раньше вроде и не видел».

Тут-то я ему, слово за слово, воблой по столу, кружка об кружку, все и рассказал. И про медальки, и про подвиги трудовые, все как есть. Даже всплакнул под конец: меня всегда после четвертой слеза прошибает. «Жалко, – говорю, – ведь тридцать лет, почитай, под землей, света белого не видел, а теперь что? Награды эти? Пенсия копеешная? А обидней всего, что рассказать никому нельзя, я ж подписку давал пожизненную. Вот тебе, – говорю, – первому рассказываю. Другой кто, может, и не поверил бы, а по тебе сразу видно: человек с понятием». А слезы из глаз так и льются! Даже пиво от них вроде как светлее сделалось. Тут он ко мне пододвинулся, за плечо приобнял и говорит ласково: «Не надо плакать, дедушка! Все сокровища мира не стоят слезы одного пенсионера. Не пропадет, так сказать, ваш скорбный труд. Узнают люди о ваших подвигах, я про вас в газете своей пропечатаю!». И так мне легко от этих слов сделалось… Э-эх! Я платок из кармана достал, высморкался, спрашиваю: «Так ты что, выходит, репортер, или как?» Смотрю… а его уже и