вперед.

Тогда остановился Еремеев. Лошадь его притомилась, а княжеская бежала куда как резво, можно и не догнать.

Еремеев тронул товарища за плечо.

— Логунов! Гляди внимательнее!

— Он! Он!

Еремеев спрыгнул на землю, поставил свою лошадку поперек дороги, положил для верности винтовку на седло, взял на мушку голову в светлой фуражке, прицелился, — господи, благослови! — и спустил курок.

Вороная кобылка остановилась.

Еремеев вскочил в седло и подъехал к убитому.

Алеша висел вниз головой, бледный, чистолицый и как будто удивленный, что все так быстро кончилось.

— Убит при попытке к бегству, — беззлобно сказал Еремеев. — Помоги, Логунов.

Они приподняли убитого, приторочили покрепче к седлу и повернули обратно.

— Не мы их, так они нас, — сказал Еремеев. — Не родись красив, а родись счастлив… Славка! Один до Успенского доедешь?

— Почему ж не доехать…

— Вот и я так думаю. Нам тоже время терять нечего, подадимся к Ливнам, там обозы у белых.

Смутная надежда, что Еремеев захватит его с собой, развеялась.

— Лошадь отдашь Григорию, он знает, куда отвести. — Придержал мальчика за плечо. — И вот что: если будут спрашивать насчет князька, сам видел, не догнали бы мы его, ушел бы.

Славушка не заметил, как добрался до Успенского. Переехал Озерну, поднялся в гору, остановился перед сторожкой.

Недавно здесь стояла виселица. И Алеша и Савушкин погибли удивительно нелепо. Савушкин вообще ни в чем не был виноват, да и Алеша мог бы жить. Жестокость? Да. Но есть жестокость необходимая, и есть жестокость ненужная…

Славушка крикнул:

— Дядя Гриша!

Он тут же застучал култышкой, появлению Славушки нисколько не удивился, будто тот отлучался на какой-нибудь час и не дальше Кукуевки.

— Прибыл?

— Велели лошадь тебе отдать.

Взял повод и сразу повел лошадь куда-то на село, а Славушка, точно и вправду отлучался всего на какой-нибудь час, пошел домой.

Мама дома, пожалуй, для него это главное. А мама даже не поцеловала, только погладила по руке.

— А Петя?

Петя, как всегда, при деле, вместе с Федосеем вспахивает зябь. И все остальные на месте. Павел Федорович ходит да позвякивает ключами; Марья Софроновна на кухне рядом с Надеждой, то редьки себе натрет, то за капусткой пошлет, пьет рассол корец за корцом, привередничает; Прасковья Егоровна лежит, задыхается, немытая, неприбранная, сводит с ней счеты невестка.

Вера Васильевна пыталась взять на себя заботу о свекрови, принесла таз, ведро воды, мочалку. Марья Софроновна вывела невестку из комнаты.

— Мамашу предоставьте мне, вам с ней не справиться.

— Не пачкайтесь, — поддержал Павел Федорович жену. — Федор вернется, не простит, если позволю вам грязь подбирать…

Не подпустили Веру Васильевну к свекрови.

На селе тишина безвременья, точно все замерло перед приближающимися событиями, и нарушалась она только мелкими происшествиями.

Вскоре по возвращении Славушки к Вере Васильевне прибежала почтмейстерша.

Почта поступала в Успенское от случая к случаю, какими-то неведомыми путями; то забрасывали пачку «Призыва», издававшейся в Царицыне белогвардейской газетки, то неведомо кто доставлял сверток с «Правдой» и «Известиями», письма приходили и с советского севера, и с белогвардейского юга, одни письма почтмейстерша отдавала адресатам, другие уничтожала, поступала, как ей попричтится, ее отдаривали, и почтмейстерша обнаглела, принялась письмами торговать, — «голову из-за чужих писем подставлять не хочется…» — с кого брала крынку сметаны, с кого старый ботинок, годится подлатать туфли!

Она посочувствовала Вере Васильевне: «Трудно вам, понимаю», — и показала конверт с адресом, надписанным рукой Федора Федоровича.

— Спасибо.

— Гуся!

— Какого гуся?

— Могу отдать за гуся. Знаете, что мне будет от белых, если узнают, что передаю письма из Красной Армии?

Гуся у Веры Васильевны не было, она направилась было за гусем к Ореховым.

— Вы куда?

— Гуся покупать.

— А на что будете менять?

— На блузку.

— Блузку я и сама могу взять…

Письмо четырехмесячной давности из-под Полтавы. Федор Федорович командовал там кавалерийским эскадроном, писал, что белые могут докатиться даже до Орла, но все равно их песенка спета…

Петя и Федосей вернулись затемно, приволокли на себе один плуг, а второй оставили в поле. Перед самыми сумерками к ним подъехал какой-то отряд, человек двадцать, белые или красные, они не разобрались, лошадей выпрягли и угнали, вот они и тащили плуг. Павел Федорович с Федосеем пошли за вторым: «На темноту рассчитывать нечего, унесут». Федосея и Петю ругать не стал: «Что можно — сохрани, но зря не гомони».

А днем пропал отец Михаил. Алевтина Ионовна, его супруга, искала мужа весь день, а под утро бабы прибежали сказать, что отец Михаил грабит почтмейстершу.

К почте подъехал казачий разъезд, казаки вошли в дом и принялись очищать сундуки, почтмейстерша билась об стену головой, но каковы же были ее ужас и удивление, когда в казачьем уряднике она узнала своего же успенского попа.

— Побойтесь бога, отец Михаил!

— Мой бог твоему богу не товарищ, — ответствовал тот. — Нахапаешь еще!

К почте примчалась несчастная попадья.

— Что же это ты творишь, сукин сын? Куда ты сбрил бороду? Как дальше будешь священствовать?

— А кто тебе сказал, что я буду священствовать? — отвечал он жене. — У меня с тобой и с церковью полный расчет, буду воевать бога не крестом, а мечом!

Позже в село ворвался какой-то отряд, бойцы называли себя вольными анархистами. По всей видимости, отряд вклинился между двух армий и торопился запастись продовольствием, поживиться и как можно скорее исчезнуть.

Несколько человек ворвались к Астаховым. Спросили хозяина. Павел Федорович, как обычно, указал на мать. Кто-то из вольных анархистов потребовал от нее золота. Марья Софроновна засмеялась: «Лежит она на своем золоте!» Дух от Прасковьи Егоровны шел тяжелый. «А что, ребята, может, под нее они и заховали свои ценности?» Старуху сволокли на пол, штыками перетряхнули всю постель, но так ничего и не нашли.

Прасковья Егоровна хрипела всю ночь, Вера Васильевна пыталась ее напоить, Марья Софроновна кричала: «Не лезь к матери, чистое белье постелено, опять запакостит», так и не дала свекрови напиться, а к утру Прасковья Егоровна отдала богу душу.