«Ауди» приветливо мигнула ему фарами.

Глеб подбежал к машине, распахнул дверцу и рухнул на водительское кресло. Со стороны двора послышались крики и топот чьих-то ног. Глеб воткнул ключ в замок зажигания, завел двигатель и рванул с места.

Хант любил одиночество. Когда он выходил в сумерках наружу и застывал на одном месте, глядя в небо, он слышал, как летучие мыши и ночные птицы, кружащие над свалкой, неожиданно пикировали вниз, привлеченные его движениями, но тут же вновь взмывали ввысь. Он чувствовал свою сопричастность к этому темному миру сумеречных хищников, словно сам был одним из них.

Окружавший Ханта мир представлялся ему чем-то огромным и нереальным, и только свалка была настоящей. Мир мертвых вещей. И мертвых животных. И мертвых людей. Из этого следовало, что только смерть обладает истинной реальностью. И потому – в отличие от краткосрочной жизни – смерть принадлежит Вечности.

Хант ненавидел людей. Его выводили из себя их наглые манеры, их уверенность в себе и в своих силах (будто каждый из них собирался жить вечно!), их мнимые добродетели, в которые сами они не верили. Но точно так же его бесила их слабость. Это была слабость сухой травы, колыхавшейся на ветру, травы пустой, сорняковой, опутавшей собою всю планету. Травы, которую не жалко было бы выкорчевать.

Люди были лицемерны. Они на каждом шагу трубили о человеколюбии и милосердии, но за всю свою сорокалетнюю жизнь Хант не получал от них ничего, кроме ударов, пинков, тычков и оскорбительных кличек. Они считали его жалким отбросом и указали ему на это место – как на единственное для него возможное. Они хотели унизить его, но у них ничего не вышло, ибо Хант обрел на этой свалке, среди таких же жалких отбросов, как он, свое счастье – и не желал себе другой жизни.

Хант ненавидел людей… Больше всего он ненавидел тех, кто лицемерно улыбался ему в лицо, скрывая свое презрение, а иногда и страх. Но больше всего он ненавидел женщин. Они смотрели на него с жалостью, ни одной из них и в голову не могло прийти, что в штанах у него есть то, что и у других мужчин. Для них он был экзотической тварью, чудовищем в клетке, которому можно бросить конфетку. Это они называли человеколюбием! Но ни одна из этих раскрашенных тварей не считала его человеком.

Ни одна!

Но что самое омерзительное, все они были рассадниками того, при мысли о чем Ханта передергивало, – они были рассадниками жизни. Их чрево порождало жизнь, их груди ее вскармливали. Хант же принадлежал миру смерти – королевству отбросов, мертвой плоти и мертвых вещей.

Особенную ярость у Ханта вызвала их выпяченная наружу сексуальность. Они красили рты помадой, «рисовали» себе глаза, натирали щеки пудрой, скрывая следы начавшегося разложения. Видя все это или думая об этом, Хант испытывал приступы отвращения и злобы.

Отвергая смерть, они нарушали естественный путь развития Вселенной, которая неминуемо двигалась к гибели. Думая об этом, Хант ощущал себя кем-то вроде великого стражника, хозяина пограничной полосы, четко прочерченной между двумя мирами. В его представлении жизнь и секс были названиями одного и того же, а смерть, рыцарем которой он был, нуждалась в его защите. Смерть, которой он поклялся служить, требовала от него жертв. И полтора года тому назад Хант решился.

В тот самый первый раз он поступил просто. Подъехал поздно вечером на своем фургоне к окраинной станции метро, остановил машину и стал ждать подходящую жертву. А как только дождался, выбрался из фургона, подошел к ней сзади и ударил молотком по голове. Он убил ее одним ударом.

Потом, уже на свалке, раздев девушку, Хант прижался к ней всем телом и заплакал. Он плакал от счастья. Холодное прикосновение мертвой плоти вызвало у него то, на что он рассчитывал: трепетное, почти священное возбуждение. Он сжимал в объятиях смерть и дергался в судорогах, изливая волны семени, и этот миг был самым счастливым в его жизни.

Это было первое убийство. За ним последовало второе, третье и четвертое…

С пятой жертвой он прокололся. Ударил ее молотком недостаточно сильно, а когда привез в фургоне на свалку, увидел, что девушка еще жива. Вновь вооружившись молотком, он решил добить жертву, но почему-то не смог. Выяснилось, что добивать раненого человека гораздо труднее, чем просто убивать, даже когда этот человек – всего лишь раскрашенная шлюха.

Тогда он решил подождать, пока она умрет сама. Девушка хрипло и тяжело дышала, черепная кость ее была проломлена, волосы свалялись от загустевшейся крови и торчали колтуном. Но умирать она не хотела. И даже больше того – Ханту казалось, что в ней сейчас больше жизни, чем смерти.

Горбун долго смотрел на ее белое, как бумага, лицо, размышляя над тем, что она сейчас видит. Быть может, в ее покалеченный мозг врываются потусторонние видения – огромные черные пространства, заполненные всполохами и протуберанцами?..

Он вдруг вспомнил, что умирающий человек должен увидеть перед смертью всю свою жизнь. «В последний момент вся жизнь проходит у человека перед глазами» – так было написано в какой-то книге.

Хант посмотрел на ее веки, и ему вдруг показалось, что ее глазные яблоки под ними шевелятся, поворачиваются… И Хант вдруг испытал жгучее желание посмотреть ей в глаза. Что, если он увидит, как из них уходит жизнь?

Горбун склонился над ее лицом, осторожно взялся кончиками пальцев за веки и приподнял их. На мгновение ему показалось, что на дне ее глаз мерцает что-то страшное, он даже вздрогнул, но потом понял, что это всего лишь отражение лампочки.

Он опустил ей веки и с этой секунды потерял к ней всякий интерес. Тем не менее девушка не умирала. Прошел вечер, ночь, наступило утро, а она все еще была жива. Эта тварь цеплялась за жизнь изо всех сил, и Хант уже не мог смотреть на нее без презрения. Он чувствовал себя так, будто, связавшись с ней, испачкался в чем-то скверном.

В конце концов Хант устал ждать ее смерти. Дождавшись вечера, он погрузил ее в фургон и отвез на то место, откуда и забрал. Грубо вытолкнул девушку – она упала на асфальт, – захлопнул дверцу, тронул фургон с места и был таков.

Впоследствии он предпочитал не вспоминать об этом случае, а если вспоминал, лицо его передергивалось, а душа наполнялась таким отвращением, что к горлу подкатывал тошнотворный ком.

Но на ошибках учатся. Да-да, на ошибках учатся! И после просчета с пятой жертвой Хант завел для себя новое правило. Он никогда не мучил свои жертвы, никогда не давал им надежды, никогда не прикасался к ним, пока они были живы. Но сейчас он впервые в жизни нарушил этот закон, это правило, определяющее сущность его жизни.

Когда единственный человек на свете, которого он уважал и любил, привез ему эту девушку, она была почти мертва. От Ханта требовалось добить ее и сжечь тело. Это было правило. Но Хант нарушил его. Его поразило то странное, неуловимое, возбуждающее состояние, в котором пребывала девушка – между жизнью и смертью. Она воплощала собой ту границу, которую поклялся охранять Хант. Не жизнь и не смерть, но нечто срединное, нечто из области призраков. И Хант изо всех сил жаждал продлить это состояние, хотя и понимал, что это невозможно.

И еще – он чувствовал вину. Страшную вину перед человеком, который был его единственным другом. Перед тем, кто был так же чужд жизни, как и сам Хант.

Крышка люка распахнулась. В полутемный погреб хлынул поток света от фонаря. Маша зажмурилась и закрыла лицо ладонями.

– Эй! – проскрежетал голос горбуна. – Ты что там делаешь?

– Ничего, – ответила Маша, стараясь, чтобы голос не дрожал.

– Я слышал шум.

– Да. Я что-то уронила.

– Что уронила?

– Какую-то… банку.

– Что-о?

– Банку! – крикнула Маша, чувствуя, как в душе поднимается гнев, как ярость застит отчаяние и страх. – Здесь какие-то банки!

Горбун прорычал что-то невразумительное и начал спускаться по ступенькам.