материи, узкие клетчатые панталоны и соломенная шляпа, вовсе не похожая на щегольскую. Весь этот костюм молодой человек мог купить себе на рынке, но благодаря своей чистейшей и тонкой сорочке он казался джентльменом — если только имел на это какое-нибудь притязание.

Он встретил нахмуренный взгляд старой Гепзибы, по-видимому, без всякого испуга, как человек, уже знакомый с ним и знавший, что эта женщина была незлой.

— А, милая мисс Пинчон! — сказал художник — это был упомянутый нами жилец Дома с семью шпилями. — Я очень рад, что вы не оставили своего доброго намерения. Я зашел для того только, чтобы пожелать вам от души успеха и узнать, не могу ли я чем-нибудь вам помочь.

Люди, находящиеся в затруднительных и горестных обстоятельствах или в раздоре со светом, способны выносить самое жестокое обращение и, может быть, даже черпать в нем новые силы, но они тотчас раскисают, встречая самое простое выражение искреннего участия. Так было и с бедной Гепзибой. Когда она увидела улыбку молодого человека и услышала его ласковый голос, она сперва засмеялась истерическим хохотом, а потом начала плакать.

— Ах, мистер Холгрейв! — пробормотала женщина. — У меня ничего не получится! Ничего, ничего! Я бы желала лучше лежать в старом фамильном склепе вместе с моими предками, с моим отцом и матерью, с моими сестрами! Да, и с моим братом, которому было бы приятнее видеть меня там, нежели здесь! Свет слишком холоден и жесток, а я слишком стара, слишком бессильна, слишком беспомощна!

— Поверьте мне, мисс Гепзиба, — сказал молодой человек спокойно, — что эти чувства перестанут смущать вас, как только вы добьетесь первого успеха в вашем предприятии. Сейчас же они неизбежны: вы вышли на свет после долгого затворничества и населяете мир разными призраками и страхами, но погодите — вы скоро увидите, что они так же неестественны, как великаны и людоеды в детских сказках. Для меня поразительнее всего в жизни то, что все в нем теряет свое кажущееся свойство при первом же прикосновении. Так будет и с вашими страшилищами.

— Но я женщина! — жалобно произнесла мисс Гепзиба. — Я хотела сказать: леди, но это уже не вернуть…

— Так и не будем толковать об этом! — ответил художник. — Забудьте прошлое. Вам же так будет лучше. Я скажу вам откровенно, милая моя мисс Пинчон, — мы ведь друзья? — что я считаю этот день одним из счастливейших в вашей жизни. Сегодня кончилась одна эпоха и начинается другая. До сих пор кровь постепенно застывала в ваших жилах от сидения в одиночестве, между тем как мир сражался с той или иной необходимостью. Теперь же вы предприняли осмысленное усилие для достижения полезной цели, вы сознательно подготовили себя к деятельности. Это уже успех, это покажется успехом всякому, кто только будет иметь с вами дело! Позвольте же мне иметь удовольствие быть первым вашим покупателем. Я сейчас хочу прогуляться по морскому берегу, а потом вернусь в свою комнату. Мне достаточно будет на завтрак нескольких вот таких сухарей, размоченных в воде. Сколько вы возьмете за полдюжины?

— Позвольте мне не отвечать на этот вопрос! — сказала Гепзиба со старинной величавостью и меланхолической улыбкой. Она вручила ему сухари и отказалась от платы. — Женщина из дома Пинчонов, — сказала она, — ни в каком случае не должна под своей кровлей брать деньги за кусок хлеба от своего единственного друга!

Холгрейв вышел, оставив мисс Пинчон не в таком тягостном, как раньше, расположении духа. Вскоре, однако, она вернулась к прежнему состоянию. С тревожным биением сердца она прислушивалась к шагам ранних прохожих, которые появлялись на улице все чаще. Раз или два шаги как будто останавливались — незнакомые люди или соседи, должно быть, рассматривали игрушки и мелкие товары, размещенные на окне лавочки Гепзибы. Она страдала: во-первых, от обуревавшего ее стыда, что посторонние и недоброжелательные люди имеют право смотреть в ее окно, а, во-вторых, от мысли, что эта своеобразная витрина не была убрана так искусно или заманчиво, как могла бы быть. Ей казалось, что все счастье или несчастье ее лавочки зависит от того, как она расставила вещи, заменила ли лучшим яблоком другое, которое было в пятнах; и вот она принималась переставлять свои товары, но тут же находила, что от этой перестановки все становилось только хуже.

Между тем у самой двери встретились двое мастеровых, как можно было заключить по грубым голосам. Поговорив немного о своих делах, один из них заметил окно лавочки и сообщил об этом другому.

— Посмотри-ка! — воскликнул он. — Что скажешь? И на этой улице началась торговля!

— Да! Вот так штука! — подхватил другой. — В старом доме Пинчонов, под древним вязом!.. Кто мог ожидать такого? Старая девица Пинчон открыла лавочку!

— А как ты думаешь, Дикси, пойдет ли у нее дело? — сказал первый. — По-моему, это не слишком выгодное место. Тут сейчас за углом есть другая лавочка.

— Пойдет ли? — произнес Дикси таким тоном, как будто и мысль об этом трудно было допустить. — Куда ей! Она такая странная! Я видел ее, когда работал у нее в саду прошлым летом. Всякий испугается, если вздумает торговаться с ней. Говорю тебе, она все время ужасно хмурится — так, из одной злости.

— И я тоже скажу — куда ей! — согласился его приятель. — Держать лавочку не так-то легко, это я знаю по своему карману. Жена моя держала лавку три месяца, вот только вместо барыша получила пять долларов убытка!

— Плохо дело! — ответил Дикси. — Плохо дело!..

Трудно объяснить почему, только мисс Гепзиба, несмотря на все пережитые ею мучения из-за необходимости начать торговлю, едва ли когда-нибудь испытывала более горькое чувство, чем то, что было возбуждено в ней этим разговором. Слова о ее нахмуренном виде имели для нее ужасный смысл: с образа мисс Пинчон, какой она сама себя видела, вдруг спала обманчивая пелена, и ей представилась истина. Гепзиба была потрясена неблагоприятным впечатлением, которое произвела открытая ею лавочка на публику в лице этих двух ее представителей. Они только взглянули на нее в окно, промолвили два слова мимоходом, засмеялись и, без сомнения, позабыли о ней прежде, чем повернули за угол. Но предсказание неудачи пало на ее полумертвую надежду так тяжело, как падает земля на гроб, опущенный в могилу. Жена этого человека пробовала тот же промысел и понесла убытки. Как же могла она — затворница, совершенно неопытная в житейских делах, — как могла она мечтать об успехе, когда простолюдинка, расторопная, деятельная, бойкая уроженка Новой Англии, потеряла пять долларов на своей торговле! Успех представлялся ей невозможным, а надежда на него — нелепым самообольщением.

Какой-то злой дух, изо всех сил стараясь сбить Гепзибу с толку, развернул перед ее мысленным взором нечто вроде панорамы большого торгового города, населенного купцами. Какое множество великолепных лавок! Колониальные товары, игрушки, магазины с материями, с их огромными витринами, великолепными полками, правильно разложенными товарами и эти благородные зеркала в глубине каждого магазина, удваивавшие их богатство в прозрачной глубине своей! И в то время, когда на одной стороне улицы старая мисс Пинчон видела этот роскошный рынок, со множеством раздушенных купцов, улыбающихся, смеющихся, кланяющихся и меряющих материи, — на другой ей представлялся мрачный Дом с семью шпилями, окно старенькой лавочки под выступом верхнего этажа и сама она в платье из плотной материи за конторкой, хмурящаяся на проходящих мимо людей! Этот разительный контраст неотступно возникал у нее перед глазами. Успех? Нелепость! Она никогда больше не станет ожидать его! Дом ее покроет вечная мгла, в то время как другие дома будут сиять в лучах солнца. Ни одна нога не переступит через ее порог, ни одна рука не решится отворить дверь!

Но в ту самую минуту, когда она так думала, над ее головой зазвенел колокольчик, точно силой какого-то колдовства. Сердце старой леди было словно прикреплено к той же самой стальной пружине, потому что оно дрогнуло несколько раз подряд, вторя звукам колокольчика. Дверь начала отворяться, хотя за окном не было заметно фигуры человека. Гепзиба ждала со сложенными на груди руками. «Господи, помоги мне! — взывала она мысленно. — Испытание мое началось!»

Дверь, с трудом поворачиваясь на своих скрипучих заржавевших петлях, уступила наконец усилиям входившего, и перед Гепзибой появился толстый мальчуган с красными, как яблоки, щеками. На нем был какой-то потрепанный синий балахон, очень широкие и короткие штаны, башмаки со стоптанными каблуками и изношенная соломенная шляпа, сквозь дыры которой пробивались его курчавые волосы. Книжка и небольшая аспидная доска под мышкой говорили о том, что он шел в школу. Он смотрел несколько мгновений на Гепзибу, как сделал бы и более взрослый покупатель, не зная, что ему думать о трагической позе и сурово нахмуренных бровях, с которыми она в него всматривалась.