из кучи английских гиней.

— Если бы вам посчастливилось найти его, Фиби, — проговорила Гепзиба, глядя на девушку с кислой, но дружелюбной улыбкой, — тогда бы колокольчик не звенел больше в лавочке.

— Да, милая кузина, — ответила Фиби, — но пока я слышу, как он звенит!

Когда Фиби закончила с покупателем, Гепзиба начала рассказывать, очень неопределенно и издалека, о некоторой Элис Пинчон, которая была необыкновенно хороша собой и очень образованна в свое время, лет сто тому назад. С этой прелестной Элис случилась какая-то страшная, покрытая мраком тайны, беда. Она худела, бледнела и мало-помалу увяла навеки. Но до сих пор некоторые уверены, что тень ее живет в Доме с семью шпилями, и очень часто — особенно перед смертью кого-нибудь из Пинчонов — слышно, как она играет на клавикордах. Одна из ее пьес, в то самое время, когда она перебирала клавиши своими бесплотными пальцами, была положена на ноты каким-то любителем музыки. Пьеса эта до такой степени печальна, что до сих пор никто не в состоянии ее слушать, и только тем, чья душа томится собственным горем, музыка эта кажется приятной.

— Это те самые клавикорды, которые вы мне показывали? — спросила Фиби.

— Те самые, — ответила Гепзиба. — Это клавикорды Элис Пинчон. Когда я училась музыке, отец не позволял мне открыть их, и так как я упражнялась только на инструменте своего учителя, то давно уже совсем забыла музыку.

Оставив эти темы, Гепзиба завела речь о дагеротиписте, которому — так как он был здравомыслящий и благонравный молодой человек, притом бедный, — она позволила жить в одном из семи шпилей. Но, познакомившись поближе с мистером Холгрейвом, она не знает, что с ним делать.

— Он водится, — так говорила мисс Пинчон, — с самыми странными людьми, каких только можно себе представить: с длинными бородами, в полотняных блузах и в других новомодных и безобразных платьях. Все это реформаторы, проповедники воздержания, пасмурные филантропы, бродяги, которые не признают никаких законов, не употребляют в пищу ничего питательного и живут только запахом чужих кухонь.

Что же касается собственно дагеротиписта, то она читала однажды статью, где его бранили за либеральную речь, которую он произнес перед собранием, похожем на толпу бандитов. Со своей стороны, мисс Пинчон имела причины думать, что он занимается животным магнетизмом и, возможно, даже изучает черную магию в своей уединенной комнате.

— Позвольте, милая кузина, — перебила ее Фиби, — если этот молодой человек так опасен, то зачем вы позволяете ему жить у себя в доме?

— То-то и оно! — ответила Гепзиба. — Иногда я всерьез подумывала прогнать его. Но при всех своих странностях он очень добрый человек, и хоть я плохо его знаю, однако, если бы потеряла его из виду, то, кажется, и загрустила бы. Женщина рада любому знакомству, когда живет в таком одиночестве, как я.

— Но если мистер Холгрейв человек, не признающий законов? — заметила Фиби, одним из достоинств которой было уважение к общественным постановлениям.

— О! — воскликнула Гепзиба. — Я думаю, что у него есть свои законы!

Чай пили рано, и деревенская девушка отправилась гулять по саду. Его теперь со всех сторон окружали деревянные заборы и пристройки домов, стоявших на другой улице. В середине сада находилась лужайка с небольшим полуразвалившимся строением, в котором, однако, еще можно было узнать беседку. Хмель, выросший из прошлогоднего корня, постепенно взбирался по ней вверх. Три из семи шпилей дома смотрели в сад с мрачной величавостью.

Чернозем был богат перегноем из осыпавшихся листьев, лепестков цветов и стеблей диких растений. Почти везде рос бурьян, но Фиби заметила в саду следы неустанного труда. Кустарник с белыми розами, очевидно, был обставлен подпорками в начале весны, а у груши и трех дамасских слив, которые были единственными плодоносными деревьями в саду, недавно подрезали ветви. Было здесь также несколько сортов старинных цветов, не слишком хорошо разросшихся, но старательно ополотых вокруг. В остальной части сада росли разнообразные овощи: летние тыквы, уже в золотом цвету; огурцы, два или три сорта бобов и картофель, который занимал такое уютное и солнечное место, что стебли его уже выросли до гигантской высоты и обещали ранний и обильный урожай.

Фиби никак не могла постичь, кто посадил все эти растения и содержал почву в такой чистоте и порядке. Уж, верно, не ее кузина Гепзиба, у которой вовсе не было склонности к разведению цветов и которая со своими затворническими привычками и вечным стремлением скрыться в печальной тени дома едва ли решилась бы рыться в земле между бобами и тыквами, под открытым небом.

Фиби впервые в жизни оказалась вдали от привычных предметов деревенской жизни, и для нее этот зеленый уголок с тенью от деревьев, с цветами и простыми растениями стал неожиданно-приятной находкой. Само небо, казалось, с удовольствием устремляло сюда свой взор, как будто радуясь, что природа, которую всюду теснил пыльный город, нашла здесь место для отдыха. Сад являл собой дикую, но привлекательную картину; особенную прелесть ей придавала пара реполовов, свивших себе гнездо на груше и чирикавших с необыкновенной суетливостью и веселостью в густой тени ее ветвей. Пчелы также — что очень странно — не поленились прилететь в этот сад, вероятно, с какой-нибудь фермы, которая находилась в нескольких милях отсюда. Сколько путешествий по воздуху им приходится совершать от рассвета до заката солнца! Фиби невольно засмотрелась, как две или три пчелы с приятным жужжанием трудились в глубине золотистых тыквенных цветов.

Было в саду еще кое-что, что природа вполне законно могла считать своим. Это был источник, обложенный вокруг мшистыми камнями, дно которого было украшено, наподобие мозаики, разноцветным булыжником. Вода стремилась из-под земли, магически преображая эти камешки в движущиеся фигуры, которые сменялись одна другой так быстро, что их невозможно было рассмотреть. Переливаясь через ограду из мшистых камней, вода бежала по саду едва заметной струйкой.

Нельзя также не упомянуть и о старом курятнике, стоявшем в дальнем углу сада. В нем в эту пору жил только петух с двумя курицами и одиноким цыпленком; все они были из славной породы кур, существовавшей, судя по всему, еще с тех давних пор, когда дом Пинчонов только построили. По словам Гепзибы, в старые времена эти куры были ростом почти с индейских петухов, а их необыкновенно вкусное мясо сгодилось бы и для королевского стола. В доказательство справедливости этого предания Гепзиба показывала Фиби скорлупу большого яйца, которое и страус не постыдился бы назвать своим. Как бы то ни было, теперь куры были немногим крупнее голубей, имели тощий, болезненный вид, квохтали печальными голосами и как будто страдали от подагры. Было очевидно, что эта раса выродилась, как и многие другие редкие расы. Это пернатое племя существовало слишком долго в удалении от других племен, как видно было по тоскливой наружности его представителей. Они непостижимым образом оставались в живых, несли изредка яйца и выводили какого-нибудь цыпленка, как будто для того только, чтобы свет не лишился вовсе столь удивительной некогда породы птиц. Отличительным признаком последнего поколения пинчоновских петухов был плачевно-маленький гребень, до того похожий — как это ни странно — на тюрбан Гепзибы, что Фиби, хоть она при этом и терзалась совестью, не могла не видеть сходства между этими заброшенными птицами и своей почтенной родственницей.

Она побежала в дом собрать хлебных крошек, холодного картофеля и других остатков пищи и, вернувшись в сад, позвала кур. Цыпленок пробрался через щель курятника и подбежал к ее ногам с какой- то несвойственной ему веселостью, между тем как петух и две курицы посмотрели на нее искоса и начали квохтать между собой, как бы сообщая друг другу заключения об ее характере. Вид у них действительно был настолько античный, что в них не только можно было признать потомков древней расы, но следовало согласиться и с тем, что они существовали как самостоятельная порода со времен основания Дома с семью шпилями и разделяли некоторым образом его судьбу. Они были кем-то вроде духов-покровителей этого места.

— Иди, иди ко мне, бедный цыпленок! — сказала Фиби. — Вот тебе прекрасные крошки.

Цыпленок, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какой была одарена и его мать,