будто из-за двойного стекла. Я теряюсь в тумане непонимания и боюсь отстать. Я совсем позабыл это гнетущее ощущение одиночества в классе, где остальным все понятно. Я смотрю на страницу и осознаю, что мой почерк принадлежит ребенку. Я все понял неправильно. «Не обращай внимания», — говорит Милли. Не обращай внимания. Это самой правильный из всех уроков. Я совершенно похоронил это чувство, забыл, каково это — быть здесь и потерпеть неудачу, несмотря на всю доброту преподавателей, пытающихся тебе помочь, подталкивающих к пониманию хотя бы простейшей части вечно призрачной и размытой концепции. Я до сих пор не умею делить числа — ни столбиком, ни каким-то другим способом. Не знаю грамматических правил. Не могу назвать части предложения. И знаете, что странно? Если бы я был китайцем, я бы не страдал от этого. По-моему, для отображения дислексии нет специальной пиктограммы. Если бы я обучался на финском языке, то вряд ли бы страдал от дислексии. В подавляющей степени это присуще именно английскому языку — нашему глупому, иррациональному, обманывающему и противоречивому письменному языку, порождающему заблуждения и недоразумения, которым никогда не суждено попасть в твердолобые головы некоторых из нас. Мы не можем иметь дела с картами памяти, исключениями из правил — этими маленькими очаровательными странностями.

Английский язык только недавно был упорядочен и систематизирован. Это произошло, когда государственные школы должны были повернуться лицом к нуждам государственной службы и целого класса торговых клерков, которые нуждались в систематизации. Раньше на английском декламировали, пели, говорили, это был горячий живой язык, не этот холодный, накрахмаленный язык канцеляризмов и офисных сообщений. Но пути обратно нет. Мы не сможем вернуться к славному, свободному, импровизируемому, своеобразному звучанию XVII столетия. И с этим ничего не поделать. Валютой школы теперь навсегда остались слова и цифры. А если ты в состоянии найти и расставить их по порядку, то не имеет значения, умеешь ли ты считать конфеты, готовить пироги или рисовать красочные изображения макаронных изделий. По-настоящему богатым ты не станешь. И с этим придется жить, а точнее, уживаться до конца наших дней. Но если бы вы предложили родителям дислектиков выбор — их ребенок научится произносить слова по буквам, как чемпион Scrabble[39], но при этом будет уродом, то они никогда бы не воспользовались таким предложением. В любом случае много ли у вас, умеющих хорошо писать, осталось в голове от школьных заданий?

Наэлектризованная директриса спросила меня, хочу ли я поделиться с детьми своим опытом жизни с дислексией. «Разумеется», — сказал я, выдавив из себя усмешку. Мы отправились в актовый зал. «Вы хотите, чтобы я выступил с речью?» «Всего лишь несколько слов. Им очень интересно ваше присутствие». «Сколько времени у меня есть?» «Двадцать-тридцать минут, а потом они зададут свои вопросы». Я стоял перед морем невинных лиц, зная, что за каждым из них и низкая самооценка, и целая коллекция неудач, и огромное родительское беспокойство. Я вновь подумал о том, насколько сложной мы делаем жизнь наших детей после того, как прощелкали собственную. Я поймал взгляд Зинзана и вдруг испытал гнев, кипящую ярость от растраченных, ужасных, неудачных школьных лет, наполненных молчаливым беспокойством. Я показался себе Спартаком, стоящим перед толпой рабов. И начал говорить, причем громче, чем было необходимо. Я сказал им, что их родной язык — английский, и это прекрасно, что это самый удивительный и выразительный способ рассказать о смысле и поделиться воображением. Язык — великая, выразительная и яркая песня, принадлежащая каждому человеку, способному открыть рот и говорить. Не существует неправильных способов говорить, язык нельзя поставить в угол. Его невозможно укоротить или обрезать, он может быть весомым, как клятва, или нежным, как колыбельная. Его нельзя принудить, над ним невозможно издеваться или загнать в академические рамки. Он не принадлежит только тем, кто умеет правильно ставить ударения в словах. Ни у кого нет права говорить человеку, как пользоваться языком или что именно говорить. Нет никаких правил, и нет людей, говорящих неправильно, потому что нет высшего суда по контролю над синтаксисом. Говорить может каждый, но никто не говорит во имя самого языка. Грамматика или словари не имеют смысла. Они способны лишь следовать за языком, фиксировать уже устаревающие формы. Английский язык не принадлежит ни экзаменаторам, ни учителям. Каждому человеку уже вручен высочайший дар — самое главное, что может дать наша страна. И этот подарок на кончике языка во рту каждого из нас.

А затем я глянул на себя со стороны. Я вещал, подобно громогласному оратору или помощнику букмекера, принимающего ставки. Я остановился и уставился на лица детей — они смотрели на меня с полнейшим непониманием. А из глубины зала слышалось покашливание учителя.

В коридорах отеля «Интерконтиненталь» пахнет затхлостью. Бельэтаж источает миазмы истощенного кондиционированного воздуха и ковра, способного впитать даже громкие крики. Отель — одна из пресных утилитарных конструкций, что заставляет терять веру в человеческую изобретательность. Сразу за помещениями для прессы и бизнесменов расположен конференц-зал — огромное пространство, которое в крупных городах используют для коммерческих торжеств и лжи.

Сейчас 10 утра, но комнату уже подготовили к большому дню. Мужчины в шортах и рабочих ботинках, в футболках, кричащих об эскападах прошедшей жизни, работают, опустив голову и ощущая, как неминуемо ускользает отведенное им время. Они — члены международного братства сборщиков, монтажников и прочего техперсонала. Эти парни не могут обойтись без буравчика, пары метров изоленты и драк.

Ни одно публичное мероприятие ни в одной точке мира не проходит без этих пережитков Средневековья. Они живо перемещаются, общаются неразборчивыми односложными выкриками, с веселым цинизмом проверяют звуковое оборудование, строят сцены, устанавливают интерактивные экраны и дисплеи. И все догадываются, что с последним трубным гласом армия волосатых, как рок-группа Iron Maiden, рабочих восстанет и разберет мир по кирпичику за одну ночь.

Под ноги этой армии стараются не попасться мужчины в костюмах с галстуками из Duty Free и бесчисленными телефонами. Они пишут умоляющие требования в своих BlackBerry. Их окружают девицы на шпильках, с укладкой и намекающими улыбками. Это отдел по связям с общественностью. Они ошиваются около рабочих, как стервятники возле шакалов — их клиенты любой ценой хотят избежать публичности. Со стороны они напоминают стадо пугливых овец. Им платят за то, что выкручивают им руки и заставляют впитывать всю тревогу мира, где бал правят деньги.

Сегодня они следят за мизансценой во время фотосъемки: простая сцена, задник, пара картонных табличек с высокопарными сентиментальными фразами. Здесь могло происходить что угодно — от запуска нового товара до вручения награды лучшему сотруднику месяца и даже объявление войны.

На деле это подмостки для Нельсона Манделы, который должен в свой 90-й день рождения сфотографироваться с сотней незнакомцев. Точнее, это подмостки для людей, которые хотят сфотографироваться с Манделой.

Стефан из Будапешта, беженец по экономическим причинам, тащит пылесос по нейлоновому ковру площадью с теннисный корт. Для окружающих Стефан — невидимка. Он слишком стар, чтобы поднимать пыль в чужой стране, рано полысел, а в глазах его печаль. Он говорит, что ему нравится Лондон, по крайней мере то, что он видел. Однако он слишком устал и понятия не имеет, чему посвящено мероприятие.

Терри О’Нил, официальный фотограф юбилейного тура Манделы, сидит в уголке, пока его ассистенты устанавливают камеру и синхронизированные ослепительные софиты. Они в черт знает какой раз проверяют, точно ли стул в фокусе. Мы все смотрим на стул. Он стоит посреди комнаты. Даже технический персонал относится к нему с уважением, будто он — воплощение Мит Лоуфа[40]. Плюшевый стул эпохи Людовика XVIII — из тех, которыми заполняют пробелы в интерьерах отелей.

«Сходи, взгляни на него», — велит мне Терри. Сидеть на стуле попахивает святотатством, как если бы кто-то взгромоздился на трон, пока король вышел в туалет. Этот уродливый кусок гостиничной мебели уже пропитался святостью Манделы, хотя тот еще и не садился на него. Ассистент щелкает затвором с видом лучшего парня Земли, а Терри рядом со мной имитирует Боно[41]. Это получается у него лучше, чем у меня. Он натирает «Полароид», будто хочет вдохнуть в него жизнь.