массу интересных людей, в искусном выборе которых граф оказался большим мастером. Граф был неподражаем и в умении поддерживать разговор, и умно трактовать различные всплывавшие во время бесед темы. Для меня всегда было наслаждением вступать в присутствии брызжущего умом канцлера в непринужденное внеслужебное общение и в волнующий обмен мнениями со многими профессорами, учеными и художниками, как и с государственными чиновниками всякого рода. Граф был также превосходным рассказчиком анекдотов   и прочитанных, и пережитых им самим, передаваемых им на разных языках. Он охотно рассказывал случаи из своей дипломатической деятельности, особенно в период своего пребывания в Петербурге. Отец графа был интимным другом князя

Бисмарка и одним из его ближайших сотрудников. Молодой Бюлов также начал свою карьеру под начальством великого канцлера. Он вырос на бисмарковских идеях и традициях, находился под их сильным влиянием, но в то же время не был слепо и несамостоятельно привержен им.

В одной из моих первых бесед с Бюловом как с рейхсканцлером, он осведомился о моем взгляде на то, каким образом лучше всего вести себя с англичанами и поддерживать с ними сношения. Я сказал, что, по моему мнению, главное в сношениях с англичанами   это полная откровенность. Англичанин, защищая свою точку зрения и свои интересы, до дерзости не считается ни с чем, и потому он очень хорошо понимает, когда другие по отношению к нему поступают так же. Разводить дипломатию или тонко хитрить с англичанином нельзя (это применимо лишь по отношению к латинским и славянским народам), ибо в таком случае он становится недоверчив и начинает подозревать, что по отношению к нему поступают нечестно и хотят исподтишка нанести ему удар. А между тем стоит только у англичанина вызвать недоверие, с ним уже ничего нельзя поделать, несмотря на самые красивые слова и готовность идти на самые крупные уступки. Я поэтому могу дать канцлеру только один совет, сказал я,   придерживаться в политике по отношению к Англии только прямого пути. Я сказал это с особым ударением, так как тонкому дипломату графу Бюлову привычка хитрить была особенно присуща, став его второй натурой.

Во время беседы с канцлером я нашел случай предостеречь его относительно личности Гольштейна. Однако, несмотря на это предостережение, бывшее только повторением сказанного мне в свое время Бисмарком, Бюлов много работал с ним, скорее вынужден был работать. Этот замечательный человек сумел (особенно с того времени, когда Министерство иностранных дел после ухода Бисмарка в известной степени осиротело) создать себе там постепенно все более влиятельное положение, которое он при трех канцлерах настолько укрепил, что считался незаменимым. Гольштейн, несомненно, был одарен большим умом, соединенным с феноменальной памятью и определенным даром политического комбинирования, доходившим, правда, у него подчас до смешного. Уважение к нему в немалой степени покоилось и на том, что он в широких кругах, особенно среди старших чиновников, слыл «носителем бисмарковских традиций», отстаивающим их перед «молодым государем».

Значение Гольштейна, прежде всего, основывалось на его прекрасном знакомстве с личным составом всего иностранного ведомства. Имея поэтому решающее влияние на все личные назначения, он, естественно, держал в своих руках карьеру более молодых чиновников, чем легко объяснить то, что он постепенно достиг господствующего положения в Министерстве иностранных дел. В то же время он все больше стремился добиться решающего влияния и на направление иностранной политики. И действительно, временами он на самом деле был spiritus rector иностранного ведомства и иностранной политики. Опасность при этом заключалась в том, что его далеко простиравшееся влияние сказывалось всегда только за кулисами: он избегал всякой официальной ответственности как советник. Он предпочитал действовать, оставаясь в тени. Он отказывался от всяких ответственных постов, многие из которых были для него открыты, а также от титулов и повышения. Он жил в полном уединении. Я долго тщетно пытался завязать с ним личное знакомство, пробовал приглашать его к обеду, но Гольштейн неизменно отказывался. Единственный раз в течение многих лет он снизошел до того, чтобы пообедать со мной в Министерстве иностранных дел. Характерным для него при этом было то, что, тогда как все были во фраках, он появился в обыкновенном сюртуке, извинившись тем, что «у него нет фрака».

Таинственность, которой Гольштейн окружал свою деятельность, стремясь не быть за нее ответственным, обнаруживалась иногда и в манере его записок. Они, несомненно, подкупали своим умом, но были подчас такими же запутанными и двусмысленными, как предсказания Дельфийского оракула. Случалось, что, когда на основании его записок принималось то или иное решение, г-н фон Гольштейн вслед за тем неопровержимо доказывал, будто имел в виду как раз обратное. Мне это сильное влияние безответственного закулисного советника, часто в обход официальных ответственных инстанций, казалось опасным. Со мной неоднократно случалось, в особенности при Рихтгофене, что, когда я при обсуждении какого-нибудь политического вопроса с иностранным послом предлагал ему поговорить об этом со статс- секретарем, тот мне отвечал: «Я поговорю об этом с моим другом Гольштейном». Я находил неправильным уже одно то, что чиновник Министерства иностранных дел в обход своего начальника ведет переговоры с иностранными послами. Но то, что последние называли этого чиновника без церемонии «мой друг», во всяком случае выходило, по моему мнению, из границ полезного.

Постепенно дело приняло такой оборот, что Гольштейн действительно выполнял добрую долю внешней политики. При этом он слушался разве только одного канцлера. Но что думал или говорил по этому поводу кайзер, это для него не играло никакой роли. Успехи присваивались Министерством иностранных дел себе; если же были неудачи, то это была вина «импульсивного молодого государя».

Несмотря на все это, и Бюлов сначала, по-видимому, считал Гольштейна незаменимым. Он долго работал с ним, пока, наконец, и для него гнет этого для всех неприятного человека стал невыносим. Статс- секретарю фон Тширшки принадлежала заслуга покончить, наконец, с этим шатким положением. На мой запрос он заявил, что считает невозможным дальнейшее пребывание фон Гольштейна в министерстве иностранных дел, так как этот господин вносит дезорганизацию в министерство, старается совершенно устранить его, статс-секретаря, доставляя много затруднений и канцлеру. На основании этого я приказал фон Тширшки подготовить отставку Гольштейна, что с его согласия и было осуществлено после выздоровления канцлера от постигшей его в то время тяжелой болезни. Господин фон Гольштейн сам охарактеризовал себя, когда тотчас после своей отставки перешел на сторону господина Гардена, предложив ему свои услуги для кампании против кайзера.

В связи с переговорами с Англией 1901 год дал графу Бюлову прекрасный случай показать себя, и он блестяще выдержал ниспосланное ему испытание. Сам граф Бюлов еще всячески благоговел перед бисмарковской теорией о том, что надо вступать в дружбу с другой страной, сохраняя, однако, при этом всегда хорошие отношения с Россией. И в этом он находил поддержку со стороны многочисленных псевдобисмарковцев.

Среди юбилейных торжеств по поводу 200-летия дома Гогенцоллернов меня вызвало к смертному одру моей бабушки известие об опасном положении старой королевы Виктории. Я спешно выехал вместе с моим дядей герцогом Коннаутским   любимым сыном королевы, моим большим другом и зятем принца Фридриха Карла (герцог тоже присутствовал на торжествах в Берлине в качестве представителя королевы). В Лондоне я был сердечно принят тогдашним принцем Уэльским и всей королевской семьей. Когда мой экипаж медленно выехал со станции, к дверцам экипажа подошел простой человек, выступивший из стоявшей в безмолвной тишине густой толпы народа, и, обнажив голову, сказал: «Спасибо тебе, кайзер». Принц Уэльский, позднее   король Эдуард VII, заметил по этому поводу: «Так думают здесь все, весь народ. И они никогда не забудут того, что ты приехал». И все же это случилось, и притом довольно скоро.

Когда королева тихо почила на моих руках, для меня упал занавес над многими воспоминаниями молодости. С ее смертью начиналась новая глава в истории Англии и в англо-германских отношениях. Я, насколько было возможно, завязал сношения с руководящими английскими деятелями, замечая всюду несомненно симпатизирующее нам и дружественное настроение, обнаруживавшее желание поддержать хорошие отношения с Германией. На прощальном банкете я и король Эдуард VII экспромтом произнесли сердечные по тону и содержанию речи, произведшие большое впечатление на слушателей. Когда стали расходиться, английский посол в Берлине, пожав мне руку, сказал, что моя речь дошла до сердца всех его соотечественников, так как мои слова были искренни и просты, что и требуется англичанам. Речь мою следует немедленно опубликовать, ибо она найдет отклик во всей стране, благодарной за мой приезд. Это будет полезно для взаимоотношений между нашими странами. Я ответил, что это дело британского правительства и британского короля; я лично не имею никаких возражений против опубликования моей речи. Она, однако, не была опубликована. Британский народ никогда не узнал о словах, бывших искренним