оплавленными краями, если бы не зима, то через раны уже выдавливалась бы смола. Саныч сбросил рукавицу, вставил палец в рану.

– Пуля, – сказал он. – Холодная.

Пуля в березе, пули, тут стреляли. Наши никогда не стреляли в лагере, они вообще без дела не стреляли.

– Там,– указал пальцем Саныч. – Видишь?

Сломанная сосна. Небольшая, пальцами можно обхватить, кора содрана целиком, свисает уродливым мочалом. Взрыв. Он сломал деревце как карандаш, срезал с него кожу, размочалил мясо, и острые щепки костей.

– Миномет, – прошептал Саныч. – Накрыли…

– А где все? – спросил я. – Где они все?

Саныч пошагал вперед, разгребая снег как воду, я за ним. Я не узнавал лагерь, снег его украл, землянки, тропинки, не осталось ничего, чужое место. Мы пробирались сквозь холод, к сосне с дуплом, в котором навсегда сдохла рысь. Я запнулся и упал, стужа приняла меня в объятия, сомкнулась над головой, я задохнулся, втянув в легкие морозный пух, выбросился на поверхность, выплюнул ледышку. Саныч стоял совсем рядом, ссутулившийся и без шапки.

– Тут, кажется, никого нет, – прошептал он. – Они ушли…

Он улыбнулся красными зубами, кажется, губа у него прокушена, кровь.

– Глебов всех увел. Он почувствовал, я больше чем уверен…

Саныч замолчал. Он вглядывался в белое перед нами, тер глаза, оглядывался. Тихо как, лишь зимний шорох за плечами.

– Надо проверить землянки…

Он кинулся вдруг в сторону и тут же запнулся, как и я, упал и выворотил руку. Она была синяя, пальцы раздавлены, а ногти ухоженные, отточенные в аккуратные лопатки, у нас только один человек так ухаживал за ногтями. Оторвана почти по локоть, окоченевшая, пальцы выкручены, друг за дружку цепляются.

– Миномет… – Саныч бережно положил руку на снег. – Они из минометов, деревья все раскромсало…

А я на руку смотрел все, не мог никак отвернуться. Я уже видел, и руки, и ноги, но это все было от незнакомых мне и посторонних, здесь же… Я помню, помню, как он сидел под елкой с пилкой, выточенной из тонкого надфиля, дышит на ногти, полирует их о рукав, а усы не растут.

Наверное, после такого выживают. Если быстро зашить рану… Пальцы только как-то расплющены, раздавлены. Ковалец был мертв, конечно.

Саныч погрузил руку в снег, подтолкнул поближе к земле, собрал над ней холмик.

– Посекло всех кажется… А как они подошли? Может, парашютисты, десант, а? Егеря, наверное… Или кто из своих провел…

– Из своих?

– Каждый двенадцатый, это давно известно…

Саныч еще что-то прошептал, непонятное, я не расслышал.

– Они неожиданно… Неожиданно, да?

Саныч кинулся вправо, к невысокому сугробу, нырнул в него, принялся раскапывать, потонул в снегу, исчез, провалился, шапка осталась на поверхности. Землянка, кажется.

– Никого…

Саныч выбрался наружу.

– Это ее землянка, ты помнишь?!

– Помню, – на всякий случай сказал я.

– Там внутри никого! И все цело! Ты понимаешь?!

– Понимаю, конечно.

– Немцы бы в землянку гранату кинули! Они всегда так делают, никогда внутрь не заходят, только гранатой! Это значит – они ушли!

Саныч отряхивался, весело стучал себя по плечам, по рукавам, по штанам.

– Глебов не мог их пропустить, – бормотал Саныч. – Нет, конечно, он никого и не пропустил, он все предусмотрел, все ушли вовремя. Ковалец остался. То есть самый лучший остался, он прикрывал отступление остальных и…

Саныч оборвался.

Затем…

Саныч медленно повернул голову и шагнул вбок. Мне стало жутко – я увидел – его зрачки разбежались и глаза сделались совсем нечеловеческими. Я тоже обернулся и, конечно, ничего не увидел и не понял, и успел подумать, что иногда не понимать – это хорошо, только непонимание, к несчастью, не длилось долго, метрах в трех от нас под большой сосной, точно. Холмик, похожий на копну, не было у нас никогда такого холма, зачем нам сено.

Саныч завыл. Он бросился к копне, и я не успел его поймать.

Не все.