Нет смысла.

Здесь люди, которые не столько хотят оргазма, сколько просто забыть. Всё на свете. Только на две минуты, на десять минут, на двадцать, на полчаса.

Или, может, когда с людьми обращаются как со скотом, так они себя и ведут. А может – это просто повод. Может им скучно. Может быть, никто не приспособлен торчать целый день, втиснувшись в консервную банку, набитую другими людьми, не шевеля ни мускулом.

– Мы здоровые, молодые, бодрые и живые люди, – говорит Трэйси. – Если присмотреться – какое поведение более неестественно?

Она одевает назад свою блузку, снова накатывает колготки.

– Зачем я вообще что-то делаю? – рассказывает. – Я достаточно образована, чтобы отговорить себя от любой затеи. Чтобы разобрать на части любую фантазию. Объяснить и забыть любую цель. Я такая сообразительная, что могу опровергнуть любую мечту.

Сижу на том же месте, голый и усталый, а экипаж объявляет наше снижение, наше приближение ко внешней области Лос-Анджелеса, потом текущее время и температуру, потом информацию по связанным полётам.

И на какой-то миг мы с этой женщиной стоим молча и прислушиваемся, глядя вверх в никуда.

– Я делаю это – это – потому что мне приятно, – говорит она, застёгивая блузку. – А может – и сама не знаю, зачем таким занимаюсь. Между прочим, за то же самое казнят убийц. Потому что если переступишь раз какие-то границы – то будешь переступать их и дальше.

Спрятав руки за спину, застёгивая змейку на юбке, она продолжает:

– По правде говоря, я на самом деле и не хочу знать, зачем занимаюсь случайным сексом. Просто занимаюсь, и всё, – говорит. – Потому что как изобретёшь для себя хорошую причину – тут же начинаешь урезывать всё под неё.

Она вступает обратно в туфли, взбивает волосы по бокам и просит:

– Пожалуйста, не думай, что это было нечто особенное.

Отпирая дверь, продолжает:

– Расслабься, – говорит. – Когда-нибудь, всё, чем мы только что занимались, покажется тебе так, мелочёвкой.

Высунувшись боком из пассажирского салона, она добавляет:

– Сегодня просто первый раз, когда ты переступил эту обычную черту, – оставляя меня в наготе и одиночестве, напоминает. – Не забудь закрыть за мной дверь, – потом смеётся и говорит. – Если тебе, конечно, теперь захочется её закрывать.

Девушка с конторки уже не хочет кофе.

Не хочет пойти проверить свою машину на стоянке.

Заявляет:

– Если что-то случится с моей машиной – я знаю, кого винить.

А я говорю ей – “шшшшшшшшшш”.

Говорю, мне послышалось что-то важное – утечка газа, или ребёнок где-то плачет.

Голос моей мамы, приглушённый и усталый, доносится из интеркома из неизвестно какой комнаты.

Мы прислушиваемся, стоя у конторки в холле Сент-Энтони, а моя мама рассказывает:

– Лозунг для Америки – “Недостаточно Хорошо”. Всё всегда у нас недостаточно быстрое. Всё недостаточно большое. Мы вечно недовольны. Мы постоянно совершенствуем…

Девушка с конторки объявляет:

– Не слышу никакой утечки газа.

Тихий, усталый голос говорит:

– Я провела всю свою жизнь, нападая на всё подряд, потому что слишком боялась рискнуть создать что-то…

А девушка с конторки обрубает его. Жмёт на микрофон и произносит:

– Сестру Ремингтон к приёмному столу. Сестру Ремингтон к приёмному столу, немедленно.

Жирного охранника с нагрудным карманом, набитым авторучками.

Но когда она отпускает микрофон, из интеркома снова доносится голос, тихий и шепчущий.

– Вечно всё было недостаточно хорошо, – говорит моя мама. – И вот, под конец моей жизни я осталась ни с чем…

И её голос гаснет, уходя вдаль.

Ничего не осталось. Только белый шум. Помехи.

А теперь она умрёт.

Если не случится чудо.

Охранник вылетает через бронированную дверь, смотрит на девушку за конторкой, спрашивает:

– Ну? И что здесь за ситуация?

И на мониторе, в зернистом чёрно-белом, она показывает на меня, сложившегося пополам от боли в кишках, на меня, держащего в руках свой раздутый живот, и объявляет:

– Он.

Говорит:

– Этому человеку нужно запретить доступ на территорию – начиная с текущего момента.

Как показали в новостях прошлым вечером – я стою ору, размахивая руками перед камерой, Дэнни стоит чуток позади, пристраивая камень в кладку, а Бэт ещё чуть сзади него, разбивает камень в пыль, пытаясь вырубить статую.

По ящику я получился желтушно-жёлтым, сгорбленным от вздутия и веса моих кишок, расползающихся внутри на части. Согнувшись, поднимаю рожу, чтобы смотреть в камеру; моя шея гнётся дугой от головы к воротничку. Шея у меня толщиной в руку, кадык торчит наружу, толстый как локоть. Это было вчера, сразу после работы, поэтому на мне по-прежнему блузкообразная полотняная рубаха из Колонии Дансборо и бриджи. Плюс башмаки с пряжками и галстук – тоже хорошего маловато.

– Братан, – замечает Дэнни, сидя рядом с Бэт в её квартире, когда мы смотрим себя по ящику. – Видон у тебя не особо.

Видон у меня, как у коренастого Тарзана из моего четвёртого шага, согнувшегося у обезьяны с жареными каштанами. Жирный спаситель с потрясной улыбкой. Герой, которому уже нечего скрывать.

По ящику я пытался сделать одно – объяснить всем, что недовольства не было. Пытался убедить людей, что сам же и заварил всю кашу, позвонив в город и рассказав, что живу недалеко, и какой-то псих строит тут без разрешения непонятно что. И стройплощадка несла угрозу детям из окрестностей. И работавший парень не казался особо кайфовым. И это точно была сатанинская церковь.

Потом позвонил им на телестанцию и рассказал всё то же самое.

И вот так всё началось.

Про то, что сделал я всё это только чтобы заставить Дэнни во мне нуждаться, ну, этот момент я не разъясняю. Не по телевизору же.

На самом деле все мои объяснения остались на полу монтажного кабинета, потому что по ящику я просто этот вон потный раздутый маньяк, пытающийся заслонить рукой объектив, орущий на репортёра, чтобы тот проваливал, и хлопающий рукой по микрофону со звуком “бум”, пробивающимся сквозь съёмку.

– Братан, – говорит Дэнни.

Бэт записала на плёнку мой маленький окаменелый миг, и теперь мы смотрим его снова и снова.

Дэнни продолжает:

– Братан, ты смотришься как одержимый дьяволом, или что-то вроде.

На самом деле я одержим совсем другим божеством. Это я так пытаюсь быть хорошим. Пытаюсь провести несколько маленьких чудес, чтобы раскачаться до крупных вещей.

Сидя здесь с термометром во рту, проверяю его, а на нём 35, 5. С меня продолжает сочиться пот, поэтому говорю Бэт:

– Прости за твой диван.