буквальном смысле? Надо позвонить Ариане, а лучше – встретиться, немедленно. Грета. Она почти исчезла. Она существует, да, и ты это знаешь. Нет, опять не то – ты просто не хочешь о ней думать. А как же дети? Дети здоровы, тут не о чем беспокоиться. Кажется, сохранилось сильное чувство неловкости перед детьми, помимо ответственности. Но есть ли оно? Неизвестно, по правде говоря.
Он сел за стол и по своим заметкам восстановил весь разговор с «его превосходительством Тони». Кассету можно будет послушать потом, когда начнется работа с корректурой. Разговор незачем публиковать в виде интервью, речи генерала Тони лучше дать в пересказе, в подробном изложении, и включить их в текст статьи. Он описал Тони: меланхолик, который, словно детеныш рептилии, почувствовав жаркое дыхание смерти, прогрызает мягкую оболочку яйца, выходит наружу и бросается в бой, он жаждет лишь одного – уничтожать, ибо лишь это дает ему ощущение жизни. Он всюду ищет сильнейших раздражителей, ему нужны жертвы, побоища, насладившись ими, он становится мягким и нежным, как моллюск. «Таким кровожадным может быть лишь нежное сердце», – написал Лашен. Разумеется, решающее значение имеют не деструктивисты, движимые садистской жаждой наслаждений, – принципиально значимы политические цели и интересы крупных ливанских кланов. Однако в здешних условиях оба фактора неразрывны, слиты воедино, и это, конечно, неслучайно.
Случайно или неслучайно, на самом деле это все равно. Ты никогда не пишешь того, что думаешь, вернее, пишешь то, что думаешь, но помнишь о читателях и пишешь то, что считаешь приемлемым, возможным в тексте статьи. Почему так легко нашлись точные слова, чтобы охарактеризовать этого липового полководца? Может быть, сей персонаж внушает тебе такое сильное отвращение лишь потому, что ты слишком хорошо его понимаешь? В то же время с пониманием штука непростая, куда прикажете его девать, понимание? О нем же не напишешь. Важны контрасты, все дело в них и, как ни крути, в «добре и зле», да, как ни крути, хотя ни добро ни зло уже ничего не значат, потому что все спятили и, безнадежно увязнув, мыслят лишь в категориях безумия. «Добрым», по-видимому, сегодня может быть только смешной дедуля или велеречивый сектант. «Злым» же… в существование злых людей никто не верит, злой человек не по своему хотению оказался в такой роли – ведь чего он хочет? С ним по крайней мере не соскучишься…
Ага, вот почему и тебе необходимо чувствовать отвращение, ненавидеть, желать, чтобы такой тип, как Тони, поскорей свел счеты с жизнью.
Снова – мысль, которая уже не раз приходила в голову и стала вроде хорошего знакомого, – человеческая жизнь
Писал-то совсем о другом, и цель была другая – разделаться с Тони. И все-таки как же этот Тони дошел до того, что стал убийцей? Ведь он отдавал приказы убивать людей, это известно, известно и то, что он лично участвовал в убийствах. Он написал: Тони массировал один из его слуг, настоящий горилла, а в это время сам генерал читал комикс под названием «Сержант Бац-Бац».
Лашен оторвался от работы, почувствовав голод. Во рту был привкус пыли, не гостиничной, а как будто вдохнул воздуха залов или аудиторий. Жар, конечно, опять может начаться, но только если сам это допустишь. Ариане в ее большой квартире (в сотый раз пришло в голову – слишком большой) никто не нужен, ты тоже. Не надо тешиться иллюзиями. Ты становишься явственно ощутимым, с каждым днем больше, и это уже не чувство, а что-то вроде чрезмерно явственного ощущения самого себя, своей плотской оболочки. Не забывай: «Если ты молод и здоров, незачем обращать внимание на собственное тело!» Но плечи свело, не пошевелиться, голова, кажется, вот-вот расколется от напряжения, подбородок и скулы – как судорожно стиснутые кулаки или словно под гипсовой повязкой. С походкой тоже что-то не то. Иногда шагаешь широко и делаешь слишком большие шаги, но если станешь семенить, обуздывая себя, походка сделается неестественной, жеманной. Пробовал ведь уже… Но это пройдет. Еще пара дней – и пройдет, и опять будешь уделять внимание другим вещам. А сейчас, пожалуй, серьезно беспокоит лишь боль в правом глазу, там будто засело что-то и сильно мешает. И неприятно, что глаз не закрывается, хоть и уговариваешь себя: закрой, ведь это так просто. Не поискать ли в лавках повязку на глаз?
Есть хочется (и тут же картина – внутренний вид пустого желудка), да, правильно, надо поесть, но он по-прежнему сидел за столом, хотя перо отложил. Грета фотографирует. Недавно она сделала репортаж о так называемых моделях, то есть фотографировала девушек, которых совсем с другими целями снимают другие фотографы. Однажды Грета сказала, они кажутся ей пустышками, красавицами с дистанционным управлением, но своей пустоте они сумели найти разумное применение, да какое там разумное! – не о том речь, она другое хочет сказать: они умеют использовать свою пустоту с колоссальным размахом. Грета сейчас в гамбургской квартире, занимается уборкой. Всю неделю дети были только с Вереной. Эльза плачет; когда она плачет, становится похожа на Ариану, а впрочем, он же никогда не видел Ариану плачущей. Невозможно представить себе, что дома сейчас зима, нет, конечно нет, уже весна настала, уже влажно поблескивает земля, уже подрезаны розовые кусты, по полям наискосок ползут тракторы, по реденьким озимым тянутся следы колес, на каштанах уже лопаются почки. Трубы отопления так и лежат, неотремонтированные, в разрытой канаве, сверху навалены ветошь и стекловата, камни и доски. Вольф объявился, опять посмотрел, что да как, сказал, сделать ничего нельзя. Базальт у дамбы отсвечивает глубоко-зеленым… Он бродил там тенью, его тень встречала родных, а те уже сели завтракать. Велосипеды – успел увидеть быстрый промельк блестящих спиц – мчат по дороге. На площади в поселке люди здороваются – как будто на миг выглянули из надежных укрытий.
Он поднялся рывком. Отложил в сторону исписанные листки, надел куртку. В коридоре постучал в дверь Хофмана. Тот крикнул: «Сейчас, через пять минут, жди!» Он вернулся в номер и позвонил Ариане. Разговор получился простой. Он сразу забыл, что собирался объяснить, почему не позвонил вчера вечером. Она рассказала, что во дворе многоэтажного жилого дома по соседству ночью окотилась овца, принесла двух ягнят, уже утром они встали на ножки и сосали мать, – она видела, да и сейчас видит в окно. Мать, сказала она, выбрала для родов спокойную ночь, нынче было гораздо тише, чем все последние ночи. Ариана говорила очень нежно: ласковое касание голоса. Подумалось: наверное, она лежит в постели.
Он спросил, можно ли прийти к ней вечером.
– Да, – сказала она. – Конечно. Я не уйду.
– Понимаешь, обещать не могу, – сказал Лашен. – Но я хочу добраться к тебе и попробую это сделать.
Она ответила:
– Не надо ничего обещать. Я же сказала – буду дома. Пока не стемнеет, посижу в саду. Тебя не буду ждать. Так что, если придешь, тем большая удача для меня.
– И для меня. – Сказал и подумал: что за глупость. – Хорошо, Ариана. – Он оперся рукой о стол, чтобы устоять, – прижав к уху трубку, с сигаретой в углу рта, перед окном.
– До скорого! – сказала Ариана, и он поспешно положил трубку. Показалось, будто, с силой навалившись, открыл тяжелую дверь.
Постучав, вошел Хофман, уселся, он был в недурном настроении и всем своим видом показывал, что он такой же, как всегда. Ради бога, почему бы и нет, он всегда «как всегда». То есть на физиономии написано: все прекрасно помню, бурные ночи мне нипочем, с памятью полный порядок. Что ж, Хофман и правда прекрасно ориентируется в обстановке, нельзя не признать.
Дрожащее марево света, гудки и шум, вьющиеся волчком голоса – казалось, на улицах все происходит лишь чисто случайно. А может быть – по бессмысленной и никчемной всеобщей договоренности. Мимо пролетали краски, мимо пролетали резкие запахи, невидимая дымка повисла над колышущимися волнами. Опять эти взгляды из укрытий – из-под покрывал и платков; и руки, сплошь в темных пятнах, изможденные протянутые руки, уже полумертвые, с просвечивающими сквозь кожу синими жилами; люди сидели на корточках – человеческая плоть, словно бросовый, испорченный товар, прикрытый влажным тряпьем; казалось, они исчезнут вместе со своими язвами, экземами, нарывами не раньше, чем их сметет и увезет на свалку мусороуборочная машина. Приходится убеждать себя в том, что это и правда люди, подумал Лашен, они умирают почти беззвучно, так же как при жизни быстро и беззвучно скатились вниз по
