не считалось.
— Это хорошо, что вы трезво оцениваете силы русской армии. А то, признаюсь, я на мгновенье заволновался. Молодости свойственна горячность.
— Вы хотите сказать, что русская армия слаба?
— Нет, боже упаси! Русский офицер и солдат по-прежнему храбр, решителен и находчив. Однако сейчас исходы сражений решают ружья и пушки. А наше вооружение, к сожалению, уступает оружию наших противников. Дайте русской армии пушки и винтовки, хотя бы не уступающие вражеским, и о противнике вы услышите только в день его капитуляции, — пылко закончил он.
— Хорошо, — я улыбнулся. — Я рад, что вы понимаете важность современного вооружения, фельдмаршал. Собственно, это один из моментов, который я хотел с вами сейчас обсудить…
Распрощавшись с окрыленным князем, я попросил пригласить ко мне Милютина.
— Спрашиваете себя, отчего я пригласил Барятинского? — прервав церемониальный обмен приветствиями, озвучил я немой вопрос военного министра. — С радостью удовлетворю ваше любопытство. Отныне Барятинский Александр Иванович будет исполнять роль начальника Генерального штаба. Который, в свою очередь, больше не будет являться придатком к военному министерству, а станет равнозначным ему ведомством. Теперь туда будут передаваться все вопросы, связанные с непосредственной военной подготовкой и ведением боевых действий.
— Но почему? — только и смог сказать министр, которому известие свалилось как снег на голову.
— Скажем так. Я вижу необходимость в разделении непосредственно армии, ведущей боевые действия, и ее тылового обеспечения. Не переживайте, Дмитрий Алексеевич, на вас работы тоже хватит. В ведении военного министерства по-прежнему остается целый ряд обязанностей и забот. Более того, к ним добавится новая — постепенный переход на всеобщую воинскую повинность. Я ознакомился с вашими планами по военной реформе и хотел бы обсудить их с вами.
Разговор с Милютиным затянулся. Хотя известие о назначении Барятинского на новый пост и выбило его из колеи, он, что называется, был в материале и умело, аргументированно спорил по любому вопросу, если моих доводов ему оказывалось недостаточно. Так до конца и не договорившись по целому ряду позиций, мы решили встретиться еще раз спустя неделю.
А потом был разговор с Валуевым, министром внутренних дел, которому я неплохо урезал полномочия. Как ни странно, тот не сильно сопротивлялся. И даже когда я поставил его в известность о запланированном мной переносе политсыска и борьбы с восстаниями с III и IV Отделений в Канцелярию, лишь вяло запротестовал ради приличия. Но зато как он закусил удила, лишь только речь дошла до цензуры! Правда, потом все же чуть успокоился, когда я сообщил ему, что в его ведение передается медленно и тяжело продвигающаяся земская реформа. Ничего, мы ее ускорим.
Затем плавно слетели со своих мест Зеленой и Головин, серые мышки в министерских креслах, откровенно не справляющиеся с возложенными на них надеждами. Градус в комнате ожидающих моего приема министров накалился до предела. Это было нетрудно заметить по вошедшему вслед за Головиным откровенно нервничающему Мельникову, министру путей сообщения. Однако с этим весьма уважаемым мной ученым, изобретателем и инженером разговор принял совершенно другой оборот. Я обнадежил министра скорым началом воплощения его планов по созданию железнодорожной сети в европейской части Российской империи, конечно, дополнив его некоторыми деталями. Мельников — специалист высочайшего класса и на своем месте. За железные дороги я был спокоен. Лишь бы финансы раздобыть…
Особенно тяжело дался разговор с митрополитом Филаретом. Владыка, несмотря на преклонный возраст и пошатнувшееся от недавней болезни здоровье, прибыл в столицу настолько быстро, насколько позволяли его годы и российские дороги. Я же, загрузив себя сразу десятком проблем, нашел время принять его лишь через неделю после того, как прошение о встрече легло на мой рабочий стол. Признаться честно, я не совсем понимал, чего хочу, и это наглядно доказала наша беседа. В письме я предлагал, практически прямым текстом, восстановить патриаршество. Взамен я хотел от Церкви… самую малость: церковных земель, которые я планировал отдать крестьянам; чтобы Церковь обходилась лишь пожертвованиями прихожан и отказалась от государственных дотаций; хотел, чтобы прекратились притеснения старообрядцев. В моем понимании, независимость от государства, возможность восстановить пост Патриарха были для Церкви достаточно лакомым куском, чтобы согласиться на мои требования.
Это убеждение сохранялось лишь первые минуты моего разговора с митрополитом. Мягко, иносказательно, чередуя вполне светскую беседу с библейскими притчами, владыка объяснил мне, как сильно я ошибался. Церковь, а более конкретно ее иерархи, была совершенно не настроена что-либо кардинально менять. Ее совершенно устраивало положение дел, при котором она была подчинена государству. Государство защищало, кормило, избавляло от ответственности, требуя самую малость — поддерживать авторитет власти среди паствы. Причем требовало чисто формально и беззубо.
Исключения составляли лишь единицы — митрополит Московский и Коломенский Филарет, епископ Смоленский Иоанн, архиепископ Филарет Черниговский и еще несколько иерархов, которые за свои убеждения были практически отлучены от руководства Церковью и лишь благодаря весьма весомому духовному авторитету не лишились своих санов.
После разговора с владыкой я по-новому взглянул на те проблемы, которые возникали на пути моих начинаний. Как ни странно, они были теми же самыми, что и внутрицерковные дела. Чиновники от власти и иерархи от Церкви были схожи, словно братья-близнецы. Они не хотели ничего менять. Они не хотели нести никакой ответственности. Они хотели лишь больше прав, больше привилегий, больше денег и титулов. В стройные чиновные ряды как в песок уходили любые благие начинания, любые свежие идеи. И тут я невольно вспомнил о графе Блудове…
— А-а-апчхи! — могучий чих прервал беседу двух представительных господ, случайно встретившихся и завязавших беседу в буфете Большого Каменного театра.
В театре с большим успехом шла опера Верди «La forza del destino». Несмотря на то что премьера прошла уже два месяца назад, эта театральная постановка по-прежнему неизменно собирала аншлаг. Вероятно, причиной тому была глубокая светскость сего мероприятия. Прибыв в здание театра в самых модных парижских платьях и английских фраках, увешанные драгоценностями, страусиными перьями и прочими статусными побрякушками, благородные господа и дамы демонстрировали высокому светскому обществу столицы свое благополучие. Конечно, во время просмотра оперы зрители зевали, деликатно прикрывая лицо перчатками и веерами, щипали себя, дабы не заснуть в ожидании антракта. Но все это не имело значения, ведь, выбравшись в буфет, все они, как один, признавали, «что представление было хорошо. Тамберлик, Грациани, m-me Nantier и m-me Barbot очень старались». В антракте собравшиеся отдавали дань закускам и шампанскому, обсуждали светские сплетни и биржевые новости. Женщины щеголяли меж собой туалетами, пригубливая из изящных фужеров марочные вина, мужчины курили, лениво обсуждая политику и изредка делая дамам витиеватые комплименты.
— Будьте здоровы, дорогой Дмитрий Николаевич, — традиционно пожелал собеседнику невысокий, румяный, налитый сытостью мужчина лет тридцати. Модный красный фрак и узкие штаны лишь подчеркивали его природную красноту лица и объемность тела.
— Благодарю, Петр Данилович, — откашлявшись, поблагодарил Блудов, вытирая лицо шелковым платком.
— Видимо, вспоминает вас кто-то. Может быть, даже сам государь! — улыбаясь, попытался пошутить колобок, он же Петр Данилович Красновский. Будучи не слишком родовитым и вылезший в высшее общество лишь благодаря обширным латифундиям на юге империи, считал за большую удачу, что всемогущий глава Канцелярии удостоил его беседой.
— Типун вам на язык, Петр Данилович, — замахал руками граф. — Я был бы счастлив, если бы был оставлен без высочайшего внимания хотя бы сегодня. Признаюсь вам честно, — на этих словах он придвинулся к собеседнику ближе и перешел на шепот, — его императорскому величеству грезятся лавры его великого предка — Петра Алексеевича.
— Да неужто, — по-бабьи всплеснул руками Красновский, заговорщически снижая голос и улыбаясь, — считаете, нам следует-таки ждать реформ? Или новый государь воспримет наставления Петра Великого буквально и начнет брить бороды, подобно своему пращуру?
— Если бы, если бы, уважаемый Петр Данилович! — яростно прошептал Блудов, наклоняясь еще
