Сидящее у меня в одном месте шило, несмотря на ярко и иногда нецензурно выражаемое недовольство родни, не угомонилось. Уже спустя десять минут я находился рядом с объятым пламенем складом, над крышей которого кружились яркие языки пламени. Красные, желтые, оранжевые, они сплетались в диковинном танце, рождая черный, густейший дым, тяжелым покрывалом укутывающий площадь.

А площадь, разделившаяся на две совершенно противоположные половины, бурлила. С одной стороны, цепочка добровольцев, передающих из рук в руки громыхающие и хлюпающие ведра с водой. Пашущие как проклятые, не замечающие ничего вокруг, они старались если не потушить, то хотя бы не дать пожару разрастись и перекинуться на соседние постройки. Руководил процессом мотающийся по площади как наскипидаренный толстый, заросший по самые глаза бородой, мужик в овчине. Отрывисто выкрикивая приказы, он безостановочно крыл матом каких-то нерадивцев и тщетно звал на помощь какого-то Василия.

С другой стороны, являя полную противоположность работающим в поте лица добровольцам, расположилась густая толпа зевак. Богатые и бедные, высокородные и сироты, в шубах или в обносках, все они собрались за одним — за зрелищем. Пожар уравнял их всех. Вот толстая, в бобровой шубе, купчиха судачит, сплевывая сквозь зубы семечки, с укутанной в протертый платок крестьянкой. Седовласый чиновник в форменном мундире неторопливо отвечает на вопросы юноши-газетчика в клетчатом пиджаке с блокнотом в руках. Рядом несколько мужчин среднего возраста азартно бьются об заклад, сколько еще минут простоит объятое огнем здание. Тем, кто стоит ближе всех к огню, приходится неудобно задирать головы вверх, чтобы видеть, как огонь пожирает старое дерево ветхих складов. На лица им сыплется пепел, кожу кусают и жалят искры. Но никто не уходит. Еще бы, пропустить такое зрелище!

— Что горит? — пробурившись в первые ряды, спросил я у ближайшего тушившего пожар мужичка в драном зипуне. Свите я на всякий случай велел оставаться позади.

Мужик обернулся. Из-под съехавшей на лоб шапки ручьями струился пот, заливая встрепанную бороду и неподвижные, точно слепые, глаза. Уже почти сорвавшийся с губ трехэтажный мат застыл, когда его остановившийся взгляд уткнулся в богатый, украшенный орденами, мундир сопровождавшего меня Владимира.

— Хлеб, — сипло втянув носом воздух, бросил он.

— Много?

— Да, туй его знает, — тяжело перевел дух мужик, с обреченной усталостью грохая на покрытую снегом и пеплом землю ведро. — Приказчика спрашивать надо, — он кивнул на руководившего тушением склада бородача. — А вот то, что наша артель теперь как пить дать десятку народу недосчитается, дело верное.

— Не понял? — я, признаться, не сразу осознал смысл этой фразы.

— Да закрывают склады завсегда, если пожар, чтоб не разворовали, — скривился мужик, сплевывая. — Там как раз дневная смена ночевала. Не повезло…[27]

— Что?!..!!! — выругался я. Неожиданная злость, родившись в груди, заставила закипеть кровь. Опустив голову, словно бык на корриде, я тяжелой походкой ринулся в сторону складов. Не успел я пройти и пары шагов, как меня со всех сторон облепили руки моих сопровождающих.

— Ваше императорское величество! Вам нельзя! Мы сейчас, мы сами, — раздавалось со всех сторон. Оставив меня на попечении трех самых рослых и сильных гвардейцев, моя свита всей толпой ринулась к воротам склада. Однако, подбежав на несколько метров, не выдержав нестерпимого жара, бравые гвардейцы волной откатили назад. Самые умные тут же принялись искать руководившего тушением пожара бородача, чтобы распорядиться открыть склады, но тот как сквозь землю провалился.

Пока свита, не зная, что делать, переминалась с ноги на ногу в нескольких метрах от лениво потрескивающих бревен склада, мой недавний собеседник кряхтя поднял с земли ведро. Перекрестясь и тихо пробормотав «С Богом!», он натянул шапку по самые брови и, вылив на себя ведро ледяной воды, тем самым приковав к себе всеобщее внимание, бросился к складу, заслонив рукавом зипуна лицо от нестерпимого жара.

— Куда! Стой, падла! — заорал не понятно откуда снова взявшийся бородач, увидевший подбежавшего к самым воротам мужика. — Убью суку!

Тем временем мужичок добежал до ворот и, присев, одним рывком приподнял и скинул тяжеленный брус, запирающий склад снаружи. Рванул дверь на себя и тут же бросился назад. Из двери повалил густой, жирный дым.

— Ах ты падаль! — заорал приказчик, подбегая к катающемуся по снегу в попытках сбить пламя храбрецу. Широко размахнувшись, бородач что есть мочи ударил лежачего ногой. — Я тебя покажу, как меня не слушаться, — сопровождая каждое слово пинком, все не унимался он, — да я тебя сгною, мразь! — не замечая ничего вокруг, самозабвенно надрывал глотку бородач.

— Что ж ты, сука, делаешь! — резким рывком вырвался я из рук свитских и, пробежав несколько шагов, с лету заехал ему кулаком в ухо. Приказчик, сбитый ударом, рухнул на землю. Он был похож на распластавшуюся после дождя жабу. Огромный живот, нелепо разбросанные руки и ноги и выпученные, навыкате, глаза. Перевернувшись, он попытался встать на четвереньки. — Лежать, тля! — я от души саданул сапогом ему по ребрам, опрокинув на спину. — Немедленно открыть все склады! — бросил я подбежавшей свите и, обведя бешеным взглядом замешкавшихся гвардейцев, добавил: — Бегом, я сказал!

Свита бросилась в сторону пожарищ, увязая в рыхлом, грязно-сером снегу.

— Володя, давай с ними! — указал я оставшемуся со мной князю на только занимающийся огнем склад неподалеку. — А за этим моральным уродом я и сам присмотрю! — бросив презрительный взгляд на лежащего приказчика, добавил я.

Огляделся. Среди складов по-прежнему метались немногочисленные фигурки людей с ведрами, добровольные пожарные команды и причитающие купцы. Склады все, как один, были заперты.

— Иди сюда, — подозвал я уже поднявшегося мужика.

Выглядел тот неважно. Кровоподтек на скуле, опаленные брови и борода, все еще поднимавшийся от одежды пар…

— Садись, — махнул я рукой, указывая на не смеющего поднять голову приказчика. Мужик не заставил себя долго упрашивать и, пинком перевернув бородача на живот, заставив уткнуться лицом в грязный от пепла и грязи снег, с видимым удовольствием уселся на него верхом.

— Руки дай, — приказал я. Мужик вытянул вперед мозолистые ладони, на которых уже наливались пузыри ожогов. Присев на одно колено, я оторвал от своего плаща широкую полосу и стал укутывать пострадавшие конечности. Зрелище было страшное. Все ладони — один сплошной ожог второй и третьей степеней. Впрочем, если б не грубые мозоли, могло бы быть еще хуже. Как он смог удержать пылающий брус, ума не приложу.

— Как зовут? — спохватившись, спросил я.

— Петр.

— Так говоришь, Петр, всегда склады при пожаре запираются? — бинтуя мужицкие ладони, спросил я.

— Вестимо, не всегда, — ответил, морщась от боли, недавний пожарный. — Добрые хозяева не закрывают. Да только мало их. Перевелись нынче такие. Всякий за копейку мать продаст и сам удавится. А уж простой народ и вовсе за скот считают.

Я до боли сжал челюсти. Это уже ни в какие ворота не лезет. Совсем совесть потеряли. Лишь бы товар не уперли, а то, что люди заживо горят, это так, это неважно… Меня аж передернуло от такого обращения с работниками.

— Ну, вот и все, — закончив бинтовать, я осмотрел свою работу. Вышло грубо, но вполне сносно. — Значит, так, — обратился я к мужику, — тебе теперь к доктору надо.

Покопавшись в складках шинели, я снял с пояса кошель и молча засунул ему за пазуху:

— Это тебе на лечение и за храбрость.

— Спаси вас Бог, ваше высокоблагородие, — Петр встал и низко поклонился, забинтованной рукой придерживая ворот зипуна, чтобы не вывалился кошель.