– Копченую. И когда свет погасили, то на коленях у себя ее развернула и стала чистить.

– Это что, эпатаж такой? – недоверчиво проговорила Кира.

– При чем здесь эпатаж? Она селедку любит как безумная. И как раз есть захотела. – Элина посмотрела с недоумением. – Что же ей было делать?

Кира могла поклясться, что недоумение в ее взгляде было совершенно искренним.

Как объяснить, что делать в случае голода человеку, который считает возможным чистить в театре селедку, Кира не понимала. Что вообще такое этот человек, она не понимала тем более. Списать эту святую простоту на азиатское происхождение было так же невозможно, как на эпатаж.

Это такое сознание. Вот такое.

Кира уже привыкла к тому, что немалое число человеческих поступков определяется только сознанием – непонятным, чуждым и неприемлемым, от которого при этом некуда деваться, потому что никуда не денешь его носителей.

Мир, в котором было разлито такое сознание, простирался перед нею шире, чем поля облаков под крылом самолета.

– В общем, это было дико смешно, – заключила Элина. – Знаешь что? Я попрошусь к бизнесам. Там у них места есть, я видела. И шампанское наливают, и вообще удобнее. Хочешь, вместе попросимся?

За шторками салона бизнес-класса в самом деле виднелись свободные кресла. Летели в этом салоне в основном мужчины, и по всему их виду было понятно, что они-то и есть бизнеса. Ну, не учителя же математики.

– Нет, – поспешно сказала Кира. – Я спать буду. Ты иди одна.

Она и не надеялась, что удастся так неожиданно избавиться от Элининого соседства. Обычно носители такого сознания оказывались куда более назойливыми.

Элина не вернулась ни через пять минут, ни позже; видимо, ее натиск на бизнесов оказался удачным. И Кира уснула, успев удивиться, что сон дался ей легко. Она и в своей-то кровати засыпала с трудом, не говоря про самолетное кресло. Даже странно, что бессонница имела над ней такую власть – на недостаток воли она ведь не жаловалась.

Ей снились львы и сороки, бегущие по синим дорожкам, и что сама она бежит с ними, и она при этом не львица и не сорока, а такая, как есть, но со львами и сороками ей на синих дорожках легко и хорошо.

Кира видела это и сознавала, что спит. Наверное, все это было слишком необычно, чтобы она могла поверить, будто подобное может происходить с нею наяву, и изумление, которое она от этого испытывала, не давало ей отдыха.

Во всяком случае, к моменту приземления она была такой сонной, будто и не спала вовсе. Это было даже хорошо: из Москвы вылетели вечером, на Сахалине тоже сейчас вечер, значит, можно будет сразу упасть в кровать, выспаться, и назавтра разница во времени окажется уже неощутимой.

Правда, прежде чем лечь спать, предстояло еще добраться до гостиницы, а до этого получить багаж. Это оказалось непросто: транспортер в багажном отделении был один, прилетели сразу два рейса, и люди встали вокруг транспортера так плотно, что Кира не могла не то что приблизиться к нему, но даже краем глаза разглядеть, что там по ленте едет. Когда она попыталась втиснуть голову в случайно образовавшийся просвет между телами, то голову ее сжали так, что она тут же вывинтилась обратно и больше таких попыток не предпринимала.

Она стояла перед сплошной стеной широких спин, ресницы ее схлопывались сами собою, в голове плыл сонный туман, и всего ее терпения, всей воли не хватало на то, чтобы относиться ко всему этому как к должному. Но и сделать с этим хоть что-нибудь было невозможно.

– Девушка, ваш который чемоданчик? – услышала она сквозь пелену сна. – Цвета какого?

Спрашивал ее об этом незнакомый парень. Можно было бы сказать, что вид у него разбитной, если бы он не был таким высоким и широкоплечим. Прямо как Федор Ильич.

– Клетчатый, – с трудом шевеля губами, ответила Кира. – В красно-зеленую клетку.

– Виктор Григорьевич распорядился, чтобы мы журналистам помогли, – объяснил парень.

И, не вдаваясь в дальнейшие объяснения, могучим и бесцеремонным движением раздвинул – чуть не расшвырял – стоящих у транспортера людей. Несмотря на сонливость, Кира отметила, что те даже сопротивляться не попытались – восприняли этот натиск как само собой разумеющийся и правильный.

– Идите к автобусу, – сказал ей еще один незнакомый парень, по виду родной брат первого. – А чемодан ваш мы принесем.

Кира поплелась к выходу из багажного зала, от выхода – к автобусу, который еле разглядела сквозь темную пелену снега.

Сахалинский октябрьский снег если чем и отличался от московского, то лишь более крупными и мокрыми хлопьями, да еще тем, что на асфальте и не лежал, и не таял, а создавал сплошную мокрую жижу. Жижа эта была такой глубокой, что залилась Кире в сапоги, а мокрые хлопья, летящие сверху, сразу же попали за шиворот и некстати ее взбодрили.

Так что по дороге до гостиницы она наслаждалась всей полнотой этого состояния: текущие по спине талые струйки, насквозь мокрые ноги и насквозь же ясное сознание, позволяющее всю эту прелесть ощущать.

«Из каких глупых мелочей состоит моя жизнь, – вдруг поняла она. – Ничего в ней цельного, большого, сильного – только пустая каша. И что, так теперь всегда и будет?»

Ответа на этот вопрос она не знала. Или просто старалась не давать себе ответ.

Обидно было – ну просто невыносимо!

Стоило ли ехать за тридевять земель, чтобы с утра до вечера чувствовать себя сонной мухой?

Это состояние длилось у Киры с первого ее дня на Сахалине, и не похоже было, что оно закончится до отъезда. Ей не то что даже хотелось спать – она просто чувствовала себя спящей. Не живущей, а спящей. Никогда с ней такого не бывало, ее интерес к жизни всегда имел высокий градус, разум всегда работал, и то, что эта работа вдруг прекратилась и всякий интерес исчез напрочь, – это было неожиданно и крайне неприятно.

Но самое обидное начиналось к вечеру. Часов в девять по-сахалинскому времени Кира вообще переставала осознавать реальность.

Сразу после приезда журналистов повезли на приветственный ужин в ресторан, а она, хоть и сидела вместе со всеми за столом, лишь назавтра узнала от Элины, что угощали, оказывается, камчатскими крабами, морскими гребешками и морскими же ежами, о существовании которых ей было известно только понаслышке. Не распробовать, не запомнить и даже не заметить всю эту экзотику было очень обидно.

Да, к девяти вечера Кира падала на кровать уже просто без сознания и засыпала как мертвая. Но часа через три – в Москве к этому времени наступал белый день – она просыпалась абсолютно бодрая, и непонятно было, что с этой некстати пришедшей бодростью делать.

Кира то вертелась в постели, то вставала и пила воду, то открывала окно и дышала так старательно, будто в ночном воздухе разлито снотворное, – все было бесполезно. Она маялась до утра и только часов в шесть – к московскому вечеру то есть – наконец засыпала. Через два часа приходилось вставать, куда- нибудь ехать, и все начиналось с начала в том же сомнамбулическом ритме.

Сегодня пошел уже третий день, проживаемый ею в качестве не человека, а бессмысленной биологической единицы.

В этот день предстояло ехать на пятидесятую параллель. В названии слышались отзвуки Жюля Верна и каких-то приключенческих первооткрывателей, в нем была та же волнующая тайна, что и в названии острова Монерон или пролива Лаперуза. И Кире ужасно было жаль, что все это счастливое, детское ощущение загадки растворяется в тусклом болоте ее сонного сознания.

В городок Поронайск и в поселок Смирных, где проходила эта самая параллель, повезли не на автобусе, а на поезде – как объяснили, потому что примерно на половине пути от Южно-Сахалинска асфальт заканчивается и начинается то ли гравийка, то ли грунтовка; Кира не расслышала. Странно ей все-таки показалось, что к началу двадцать первого века чуть не половина огромного богатого острова не имеет асфальтовых дорог, и тем более это было странно, что рядом, на японском острове, пролегали дороги, похожие на космические трассы.