полсотне стала подходить — сбилась, подумала о чем-то постороннем, отвлеклась, но спохватилась, отогнала ненужные мысли и снова: сорок восемь… сорок девять… пятьдесят… Только за швом следить, за швом, за швом…

Когда звонок на обед прозвучал, даже обидно стало: зачем же перерыв, когда так хорошо идет? Антонишина подошла. «Молодец, — говорит, — больше половины нормы до обеда сделала». А я возбуждена, мне бы шпарить и шпарить без передыху — так загорелось.

Но к концу дня чувствую: устала, вымоталась. Отупение какое-то пришло. Чувств нет, одни цифры в голове выскакивают: четыреста два… четыреста три… Последнюю, пятисотую, уже под звонок пропустила, а в голове шум, стрекот машинный и строчка перед глазами плывет… Но на душе хорошо, радостно. Керимова зашла к нам в жилую секцию, перекинулась словами с одной, другой, а мне, как бы между прочим, сказала:

— Вот все и входит в норму.

Пустяк, а приятно. Это я так себе сказала — фразой из старого пошлого анекдота. Иронией хотела прикрыть свою радость. Ведь в самом деле — приятно было слышать, как ни крути.

Хотела сразу тебе написать, поделиться, да сил не было. Сегодня уже немного легче, я ведь норму опять дала. Кажется, у Керимовой взгляд теплеет, когда она со мной глазами встречается. Или это только кажется?.. Хочется этого, вот и кажется.

Есть в жизни маленькие радости, ценить мы их только не умеем. Или — не умела, если уж обо мне. В прошедшем времени хочется об этом думать, только в прошедшем. Теперь-то вроде научилась.

Порой кажется, что прошлое сходит с меня, как кожа со змеи, я даже физически это чувствую — не без боли сходит. В такие минуты страшно бывает подумать о том, что могло произойти, если б не попала я сюда, если б стали мы жить вместе, Сережа. Намучился бы ты со мной, хлебнул горя. Не было бы у нас жизни, не спелись бы, не нашли общего языка. Видишь — сплошные «не». Я ведь взбалмошная была, своенравная, все о жар-птице мечтала, о том самом Счастье, которое в королевских одеждах. А на нашу с тобой зарплату и похожего не построишь.

Прости за боль эту. Знаю, что больно тебе делаю, а пишу. Надо, же нам раскрыться друг перед другом до конца. Если уж суждено будет сойтись параллельным прямым, то чтоб знать: слить их воедино или не задерживать — пусть себе снова уходят в бесконечность, уже навсегда.

«Главное искренность перед самой собой», — сказала мне Керимова. Ох как она права! Только я к этому добавила: и перед тобой, Сережа.

Помнишь, я называла тебя «мой мальчик». Ты и в самом деле казался мне мальчиком, я себя ощущала и мудрее, и опытнее, всепонимающей. Теперь это слезает с меня, как старая, отмершая кожа, и я постепенно превращаюсь в девочку, которой надо еще прожить жизнь, все понять и во всем разобраться. И к тебе отношусь как к учителю — с доверием.

Ты писал мне в первом своем письме: «Дело не в том, где жить, главное — как жить». Тогда у меня протест вызвали эти слова. Думала: ему хорошо там, на свободе, рассуждать, а окажись в зоне, по-другому бы заговорил. Теперь я готова прощения просить за то, что так подумала о тебе.

Я опять вернулась к стихам, стала перечитывать — и снова находят они свою струну, отзывается на них душа. Наверное, нужны душевные усилия не одного только поэта, но и читателя. Одному — чтобы отдать, другому — чтобы принять в себя. Надо уметь настроиться на чужую волну, только тогда возможно взаимопонимание. Мне кажется, это важно не только при чтении, но и вообще в человеческих отношениях.

Был у нас диспут на тему: «Я уже не та, что была вчера, но еще не та, что буду завтра». Лейтенант Керимова, когда готовила диспут, попросила меня выступить. Не доклад, а так: размышления вслух, для затравки. Знаешь, я растерялась. О чем говорить? Это не студенческая среда, где понимают тебя с полуслова. Женщины здесь все разные, я тебе писала.

Но отказаться не посмела. Когда выступала — волновалась больше, чем на защите дипломной работы. Не получилось выступление. Что-то мямлила, какие-то общие фразы, избитые истины — стыдно вспомнить, хотя Керимова и похвалила, скупо, правда. Но не об этом речь. Стали осужденные говорить, кто как может. Антонишина, вроде меня, несколько газетных фраз произнесла, благодарила работников колонии, которые возвращают духовное здоровье людям, временно отторгнутым от общества. Нинка с места крикнула: «А чего там болтать! Конечно, я уже не та, что вчера. Вчера я на целые сутки моложе была. А завтра на сутки старше стану». Активистки из совета коллектива отряда осадили ее. И тут Мурадова руку подняла. Она осуждена за то, что невестку до самоубийства довела. Вышла к сцене, повернулась к нам, а на ней лица нет, бледная, взволнованная, губы дрожат, седая прядь из-под косынки выбилась.

— Женщины! — громко так произнесла, почти выкрикнула. — Женщины! Нельзя смеяться, грех это. Вчера мы дурак был. Зачем сюда попал? Дурак был! — Голос ее сорвался, слезы на глазах. — Женщины!

Больше сказать ничего не могла, только кулаками по голове себя стукнула и, ссутулившись, побрела на место.

А в столовой тишина стала такая: закрой глаза — не поверишь, что больше полсотни женщин собрались здесь под одной крышей. Только Нинка сказала негромко, без ехидства своего, даже вздохнув как будто: «В сознанку вошла». Это на ее жаргоне значит: осознала свою вину.

Помню, в школе я была несказанно удивлена, узнав, что сетчатка нашего глаза воспринимает все в перевернутом виде, что младенцы видят нас вверх тормашками, и лишь подрастая, начинают ориентироваться в пространстве и воспринимают все правильно. Нечто подобное происходит сейчас со мной. Я словно бы видела окружающее в перевернутом виде, мир стоял на голове, и вот постепенно начинаю ориентироваться и видеть, как все нормальные люди.

Ты прости, что я все о себе, о себе. В одном из твоих писем промелькнуло, что у тебя все наладилось, что опять преподаешь в тех же классах, но я не поняла, внимания не обратила, а теперь вспомнила. Так что там у тебя произошло? Они что, недостойным тебя объявили, что ли, будто ты после всего не имеешь морального права учить и воспитывать детей? Чушь какая! Хотя могу представить, как ваша директриса выступала на педсовете: «В нашей школе произошло чрезвычайное, из ряда вон выходящее, событие. Наш преподаватель обвиняется в убийстве». Все ахнули, конечно, какая-нибудь слабонервная обязательно взвизгнула и чуть в обморок не упала, ее водой отпаивали. И вопросы со всех сторон: кто же это, кто? Директриса выдержала паузу и — назвала твое имя. И сразу началось. Стали вспоминать, как ты вел себя, детали всякие всплывать начали: то ты не так кому-то ответил, не так посмотрел. И вообще был подозрительно замкнутым, себе на уме. Потенциальный убийца, может быть, даже сексуальный маньяк, поскольку в деле замешана женщина. Такого и близко к школе подпускать нельзя!

Верную картину нарисовала?

Ты напиши подробнее, как там все было. И про повесть свою — закончил или нет? Прислал бы мне, я ведь только первые главы знаю. Ах, какая я была дура, как непростительно равнодушна была тогда!

Я всегда слишком много думала о себе. Теперь я знаю, что это плохо, но разве понять и изменить — это одно и то же? Думать о судьбах мира, принимать все близко к сердцу — разве всем такое дано? Есть же простые люди, которые живут своими небольшими заботами, заботами своей семьи, все силы ей отдают. Многие матери, например, — что в этом плохого? И я так хочу, и никто меня за это не может осудить и спросить не смеет.

Господи, опять я за свое! Как бы высоко ни поднялась в мыслях, а спущусь на собственный пятачок. Впрочем, наверное, так нужно. В целях воспитания. Мне Керимова дала анкету заполнить: «Знаешь ли ты себя? Что ты о себе думаешь? Правильно ли ты жила? Твоя цель в жизни? Твои планы на свободе? Твой идеал?» Теперь думаю о себе, так сказать с благословения начальства. Но шутки шутками, а если честно: хочу быть откровенной. Во всем и до конца.

Я сказала об этом одной нашей, а она вдруг с неожиданной стороны открылась.

— Да что ты! — удивилась и оглянулась боязливо — не услышит ли кто. — Откровенностью только все напортишь. Им что нужно? Чтобы ты встала на путь исправления. Вот и пиши, что все поняла, что хочешь самовоспитанием заняться, что за звание ступениста станешь соревноваться. А откровенность при себе держи. Ты посмотри мой дневник — так все излагаю, хоть сейчас досрочно освобождай. И сократят срок, вот увидишь!

— Что это вы мне вдруг такое говорите? — спрашиваю. — А если я Керимовой скажу?