Мамедов кратко кивнул в ответ.
«А я-то, а я… — стыдясь и кляня, себя, подумал Сергей и почувствовал, как кровь приливает к и щекам. — Как же я мог усомниться в любимой?..»
Ступени
Ты уж прости, что слитно так пишу.
Что только факты,
Контурные факты,
Без всякой там расцветки привожу.
«Осужденная Смирнова Вера Николаевна, 25 лет, незамужняя, образование высшее, работала в архиве. Из родных — только отец, с которым не живет с детства (найти адрес). С решением суда не согласна, приговор считает излишне суровым. Психологическая характеристика: ситуативна, потеряла перспективу в жизни; несмотря на образование, имеет неустойчивое, фрагментарное мировоззрение, в котором присутствуют элементы стихийно сложившихся понятий и взглядов.
Ближайшая задача: помочь увидеть перспективу дальнейшей жизни».
(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).
Привет, Сергей!
Письмо от тебя пришло неожиданно: разузнал-таки номер почтового ящика. А зачем? Не скажу, что это был луч света в темном царстве; скорее наоборот — черная молния. Григорий над могилой Аксиньи увидел черное солнце. Меня же черная молния обожгла — твое письмо.
Удар таких молний испепеляет сердце. А мое и без того обожжено. Хватит пепла. У тебя — своя жизнь, у меня — своя. Мне еще срок мотать и мотать. Подумать страшно — сколько. А ты найди себе подходящую учителку какую-нибудь, будете жить душа в душу, книжки читать, детей плодить и воспитывать. Она станет всем говорить, будто одной духовной жизнью живете, а во сне модный гарнитур видеть.
Словом, не судьба нам с тобой. И не трави ты меня письмами, не береди раны. Тут и без тебя каждый в душу лезет. Все учат, воспитывают, перевоспитывают, будто я в самом деле преступница какая. Только чему они тут научить могут? Что имела хорошего — растеряешь, блатной станешь.
Со мной в вагоне с решетками ехала одна. Я ее про себя Сонька Кривая Ручка зову. За разбой осуждена. А еще в нашем отряде есть расхитительницы государственной собственности, взяточницы, спекулянтки, воровки. Вот такая у меня теперь компания. Ну как, отбила охоту писать? И не пиши, адрес мой забудь. Нам обоим лучше будет.
Что доброго мне сделал — за то спасибо, а большего между нами быть ничего не должно, не может ничего быть. Прощай.
Осужденная Вера Смирнова.
28 ноября.
Здравствуй, Сережа!
Неделю назад получила второе письмо, хотела порвать, но не выдержала, прочла. А ответить только сейчас решилась.
Добрый ты, наивный человек! Чего же ты хочешь, чего добиваешься? Зачем нам эта бессмысленная переписка? То, что осталось за КПП, — мое прошлое, никакие нити меня с ним не связывают. Здесь — зона, здесь своя жизнь, здесь мы каждый день черные сатиновые трусы шьем. Вчера трусы, сегодня трусы, завтра тоже будут трусы и послезавтра, и через год… Конца им нет. Мне бы только выдержать, перемучиться все эти годы. Одним днем живу — ни позади, ни впереди ничего нет, только так и можно терпеть.
Нас с Нинкой (я ее Сонькой Кривой Ручкой окрестила) ночью привезли. Из вагона в машину, потом КПП: одна дверь открылась, впустила нас, закрылась, лязгнула за спиной, вторая открылась — вот она, зона. Утром осмотрелась. Стена глухая кругом, а над головой — бездонное небо. А что за стеной — и не представляю даже: может быть степь, может поля, а может, дома стоят, люди живут… Нет для меня мира за стеной. Сизые дикие голуби иногда залетают оттуда. Вольные птицы. Как я им завидую! Будь я горлицей, разве бы когда опустилась сюда? За километр облетала б…
Ну, да ладно об этом.
Когда-то нас учили, что философы, которые противопоставляют общественное и индивидуальное познание и сознание, не могут прийти к истине. Но здесь вспомнила слова Бертрана Рассела (помнишь книгу «Человеческое познание, его сфера и границы»?): «Коллектив знает больше и меньше, чем индивидуум: он знает, как коллектив, все содержание энциклопедии и все вклады в труды научных учреждений, но он не знает тех лежащих близко к сердцу интимных вещей, которые составляют колорит и самую ткань индивидуальной жизни». Может быть, это чистой воды индивидуализм, не знаю. Но все так и есть. Противопоставляй, не противопоставляй, а коллективу не дано понять «лежащее близко к сердцу», потому и одинок человек. Ведь одиночество — это когда тебя не понимают. Я и прежде была одинока, а теперь… Да что там! Глухая стена, колючая проволока, запретная зона — все это через душу пролегло, через сердце. Почтовый ящик. Я и в самом деле точно в ящике заперта, в клетке. И никому нет до меня дела. А мне… — какое дело до них до всех? Я написала «до вас до всех», но поправила — «до них». Все- таки что-то теплится в душе, какое-то живое чувство к тебе, Сережа… Верно твоя мама сказала: ты благородный. А я кругом виновата перед тобой. Но прощения просить не буду. Это только кажется тебе, что ты способен простить меня, что нет в тебе ни злобы, ни ненависти. Не может такого быть. Ты меня презирать должен. Пусть так и будет, не надо игры, притворства, всяких там слов. Забудь меня, построй свое счастье, ты должен быть счастливым.
А моя жизнь кончена. Суд чересчур жестоко со мной обошелся. Могли бы и условно дать, я бы на свободе осталась, ничего бы этого не видела. Нельзя же меня на одну доску с той же Нинкой ставить!
Вот пишу, а слезы закипают, сил нет сдержать.
Прощай, Сережа, не поминай меня недобрым словом и вообще не вспоминай — выкинь из головы. Все это блажь, высокие слова, беллетристика — то, что ты пишешь про любовь к человеку, про долг, про доброту. Жизнь сурова, и зла в ней больше, чем добра, и справедливости днем с огнем поискать.
Скоро Новый год. Будь счастлив, Сережа, — без меня.
Одна только просьба: в компании, когда часы двенадцать пробьют, молча выпей бокал за меня.
Прощай.
Осужденная Вера С.
16 декабря.
Его жизнь разделилась как бы на две жизни. Одна была совершенно реальная, он ощущал ее каждодневно всем своим существом и мог в памяти последовательно или выборочно «прокручивать» снова и снова все случившееся, важное и второстепенное. Другая же воспринималась как какая-то реальная нереальность, — Сергей не мог найти других слов. Он знал, что жизнь эта не выдумана, все в ней
