проговорила:

— Ну, если так… Заходите…

Он степенно кивнул и пошел к калитке, а она метнулась от окна, спешно убрала со спинки кровати платье — сунула его за занавеску, затравленно, точно боялась быть уличенной в чем-то, осмотрела комнату, и тут постучали.

— Входите, — сорвавшимся голосом сказала она и отступила в угол, к тумбочке, на которой лежала ее нехитрая косметика.

Курбанов вошел, согнувшись под притолокой.

— Еще раз здравствуйте, — проговорил он, снял форменную фуражку, достал носовой платок, вытер им дерматиновую прокладку и вспотевший лоб. — Разрешите присесть?

Молча указав ему на стул и сама присев на край кровати, Марина все прижимала к груди дочку, лаская, словно бы успокаивая ее.

У Курбанова было совсем молодое лицо, не подумаешь, что отец пятерых детей. Пригладив смоляные, даже на вид жесткие волосы, он оглядел комнату.

— Тесновато у вас. — И спросил словно бы невзначай: — Не много ли хозяйка берет?

— Ой, что вы, что вы, она почти и не берет ничего, — сразу же возразила Марина, отводя глаза, боясь сказать лишнее и думая, что если за этим только пришел, то ладно бы…

Курбанов усмехнулся, продолжая осматривать комнату.

— Чисто у вас. Уютно. И дочку в порядке содержите. Это хорошо, — говорил он, как бы рассуждая сам с собой. — Одна живете. С мужем разошлись или что?

— Разошлись, — едва нашла в себе силы ответить Марина и все-таки добавила зачем-то: — насовсем.

— Бывает, — кивнул Курбанов и снова пригладил ладонью непослушные волосы. — А у меня жена умерла. Пятеро на руках.

— Я слышала, — ответила Марина и замолчала, чувствуя, что надо хотя бы из вежливости сказать еще что-то, какие-то слова утешения, что ли, но не находила этих слов. Не могла же она в самом деле сказать, подобно Курбанову: «бывает»…

— Вот так, — помолчав, снова заговорил гость. — Если в чем нуждаетесь или кто обижать будет — скажите.

— Да нет, нет, ничего не надо, — торопливо ответила Марина, видя, что идет к концу этот странный визит, и, теряясь от неизвестности — чего все же ради пришел он сюда. — В СМУ устроилась. В бригаде у Саламатиной. Знаете — Нина Андреевна? В газете про нее писали. Она и дочку в ясли определить помогла. Так что ничего не нужно, большое спасибо.

Не выдержав напряжения, она первой поднялась. Но Курбанов как бы не заметил этого ее нетерпеливого движения; посидел еще с полминуты, потом надел фуражку и встал, почему-то вздохнув.

— Ну хорошо, пойду. Так если что надо будет — я рядом живу. До свидания.

После этого разговора Марина стала ловить на себе его пытливые, хотя и не строгие, но больно уж пристальные взгляды. Впрочем, Курбанов делал вид, что и не смотрит на нее вовсе — торопливо отворачивался и брался что-нибудь мастерить у себя во дворе. Но Марину уже нельзя было провести. Она встречала его взгляды с тревожным чувством и думала о нем неприязненно, иногда даже зло. И хотя она сама выбрала квартиру, теперь ей казалось, что Курбанов оказался рядом неспроста. «Ну чего ему надо? — мучительно гадала она. — Может, все они про ту мою жизнь знают, может, письмо какое пришло. У них это быстро…»

Она стала плохо спать, вздрагивала от нечаянного стука в комнате у хозяев. На лицо легла тень непроходящей усталости, глаза смотрели с тревожным ожиданием беды. По ночам, проснувшись неизвестно от чего, Марина начинала думать о недавнем прошлом своем, о матери, о нашедшем вдруг затмении с этим Гришкой — ведь не любила, даже не нравился очень-то, а поди ж ты как обернулось… Мать говорит — дьявол попутал. Может, и так, только уж она сама выкарабкается, как сумеет, сама, без этих, без сектантов, пропади они пропадом. Надо же — додумались, в темный подвал упрятали: от мирской суеты, чтобы утвердилась в вере. Дрожь пробирала, когда вспоминала теперь. Сырость, дрянью какой-то пахло в том подвале у слепого «брата» Онисима, пауки ползали, мокрицы. Одна заползла под платье во сне, Марина проснулась, раздавила на себе — и расплакалась от отвращения и безысходности. А ей тогда родить предстояло, хотелось, чтобы подбодрил кто-то, успокоил. Слышала же одно: чему быть — того не миновать, все в божьей воле, терпи, подчинись, проводи дни в молитве…

Приходила мать. Спускалась по шаткой лесенке, подсаживалась к ней на деревянную жесткую койку, еду разворачивала — крутые яйца, говядину отварную холодную, хлеб. Марине есть не хотелось, жевала через силу, ради ребеночка только. Ворочался он уже, бил ножкой, просился на волю. А какая тут воля? Сырой подвал…

Однажды навестил ее хозяин — «брат» Онисим. Привычно — по дыханию — отыскал грешницу, положил тяжелую ладонь на голову, заговорил вкрадчиво:

— Радостью сердце наполнится, когда припадешь душой к Иисусу нашему Христу. Я вот слеп уже много лет, а радуюсь. Ибо сказано: огненной бури не отчуждайтесь, радуйтесь любому страданию. Я счастлив, что бог меня отметил. Теперь только и жду, когда он возьмет меня к себе. И ты надейся. Верь и надейся. Помни всегда, что сказано в Библии — единственном откровении, данном роду человеческому: «Если не будешь слушать гласа господа бога твоего и не будешь стараться исполнить все заповеди его и постановления его, которые я заповедую тебе сегодня, то придут на тебя все проклятия сии и постигнут тебя…»

Жутко было слушать его глухой, все набирающий силу старческий голос. Казалось, вот-вот рухнет потолок, обвалятся стены и погребут ее здесь…

— Ты слушай, запоминай, — шептала на ухо мать, — святое слово.

— «…проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих. Проклят ты будешь при входе твоем и при выходе твоем…»

Марина, зажмурившись плотно, съежившись в своем углу, обеими руками прикрывала тугой живот и с ужасом думала, что если прав пресвитер общины, то дитя ее ждут мучения…

— «…пошлет господь на тебя проклятие, смятение и несчастье на всяком деле рук твоих, какое ни станешь ты делать, доколе не будешь истреблен, — бубнил „брат“ Онисим. — Пошлет господь бог на тебя моровую язву, поразит тебя чахлостью, горячкою, лихорадкою, воспалением, засухой, палящим ветром и ржавчиною; поразит тебя господь проказою египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцелиться. Поразит тебя господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца…»

Тут это и случилось. Нестерпимая боль резанула по всему телу. Марина закричала и уже не слышала ничего, кроме собственного крика, ощущала одну только непроходящую жгучую боль…

А когда, пришло облегчение и вернулось сознание, она, лежа в привычной уже темноте на жесткой своей постели, вдруг услышала над собой, в том, другом, отторгнутом мире, слабый приглушенный дощатым настилом детский плач и мгновенно, счастливым озарением, точно очнувшись от какого-то наваждения, от кошмарного сна, подумала: мой, не отдам! И потом, пока медленно возвращались к ней силы, зрело, наливаясь волей, пружиной сжималось это решение.

Аглая приносила ей дочку — покормить. Туго спеленатое крохотное тельце попискивало, жадно припадало к соску, и она тихо плакала над ним, осторожно, боясь повредить, ласкала свою Шурку, ощупывая, старалась представить — какая она. Ей хотелось сейчас же, сию минуту выбраться с дочкой наверх, на волю, на солнечный свет и пойти, пойти, куда глаза глядят. Но у нее хватало здравого смысла дождаться, пока окрепнет.

Пришло это утро.

— Тепло на дворе? — спросила она Аглаю.

Та настороженно вгляделась, не сразу ответила.

— Ты не об этом думай, не об этом, ты веру укрепляй.

Марина смолчала. Она сидела на краю койки, держа девочку на руках, и ей приятно было чувствовать ее тяжесть. Когда Шурка насытилась и затихла, Аглая потянулась взять ее, но Марина решительно поднялась.