случае происходила яростная схватка за добычу. Обычным заключенным в таких случаях не оставалось ничего иного, как попытаться не вставать на пути бандитов, что было далеко не просто, особенно с учетом привычки уголовников перебрасывать посылку из рук в руки, подобно игрокам в баскетбол.
Каждое утро нас строили в коридоре в составе обитателей каждой камеры и выдавали пайки. Надзиратель оставлял паек у дверей в камеры, а кто-то из кухонной обслуги раздавал их. После переклички нам выдавали суп, хлеб и сахар. Заключенных отправляли из коридора обратно в камеру после того, как последнему из них была выдана ежедневная порция еды. Кстати, еда здесь была гораздо более качественная, чем та, которую мы получали в Смоленске. Обычно уголовники никак не посягали на наши тюремные пайки.
Здесь было принято через каждые несколько дней тасовать заключенных по разным камерам, видимо, такая политика была направлена на то, чтобы не давать сбиваться в устойчивые группы. Обстановка внутри камер была везде примерно одинаковой. В окнах, как правило, не было стекол, и по ночам я изрядно страдал от холода.
Вскоре пришла моя очередь отправляться по этапу. Нас перевели в отдельный блок вместе с пожилым человеком из Смоленска, с которым я успел пообщаться. Моему новому знакомому было шестьдесят семь лет. Как это принято среди заключенных, он рассказал мне всю историю своей жизни. Сейчас я уже не помню ее, за исключением подробностей, касающихся того, как он был осужден. Он стоял на станции со своим другом и наблюдал за тем, как разгружали легковые автомобили и станки, привезенные из Германии. Сам будучи механиком, он решил похвалить немецкое качество и заметил: «А машины у немцев лучше наших».
Его слова случайно услышал милиционер. Мужчина был арестован, его посадили в тюрьму, потом он был осужден на десять лет лагерей, что в его возрасте было равносильно смертному приговору. Мой знакомый клялся мне, что никогда прежде не имел дел с правоохранительными органами, не совершал не только преступлений, но и мелких проступков и всю его жизнь разрушила одна-единственная случайно брошенная фраза. По мнению советских властей, даже в мирное время заявить, что «немецкие машины лучше советских», мог только предатель.
В нашей группе все заключенные имели приговоры от пяти до двадцати пяти лет. Здесь собрался странный конгломерат людей, одни из которых были явными преступниками, а другие, подобно моему знакомому из Смоленска, по своей наивности не могли даже представить себе, что их постигнет такая судьба.
Я, как и некоторые мои товарищи из нашей группы, сумел установить дружеские отношения с уголовной верхушкой нашей компании, и они стали снабжать нас некоторой долей «трофеев», полученных от тех, кому перепадали щедрые посылки с воли. Такая странная дружба между уголовниками и немецкими военнопленными была характерной чертой тюремной и лагерной жизни тех лет. Как я подозреваю, она была вызвана невольным восхищением, которое уголовники испытывали по отношению к тем, кто когда-то открыто вступил в борьбу с советским режимом.
Обычно «богачи» в пересыльной партии без всякого сопротивления расставались с тем, что им передавали с воли, но были случаи, когда кто-то вступал в схватку с уголовниками и иногда даже добивался того, что ему возвращали его вещи. Для общения с такими людьми главарь уголовников разработал особую технику, которую с гордостью объяснял мне с помощью военной терминологии. Как он заявлял, сила и хитрость являются двумя необходимыми условиями для осуществления успешного руководства. Его теория подкреплялась действиями молодняка из его стаи, которые тихо подкрадывались к потенциальным жертвам и воровали их пожитки, в то время как взрослые физически сильные члены банды всегда были готовы пустить в ход кулаки.
Некоторые из «богачей» в прошлом были армейскими офицерами, которые все еще сумели сохранить качественную обувь и одежду. Но здесь до их прежних званий никому не было дела. Бандиты силой заставляли их менять все это на обычные тюремные обноски. Если им пытались сопротивляться, уголовники устраивали показательные карательные рейды, которые должны были дать понять каждому, что здесь даже представители офицерского сословия должны были подчиняться власти уголовников.
Этот уголовный главарь, который воображал себя этаким Наполеоном, не брезговал даже тюремным хлебным пайком других заключенных. По его словам, он изобрел что-то вроде игры, в которую с явным удовольствием играли члены его шайки. Один из них должен был как бы случайно толкнуть заключенного и потом извиниться. Когда тот на какое-то время отвлекался, другой уголовник хватал его хлеб и исчезал с ним в толпе людей. Единственным способом противодействия такому нападению было поедание своего хлеба сразу же после выдачи, и многие потенциальные жертвы были вынуждены так и поступать, глотая свои порции, как голодные щенки.
За несколько дней до отправления во всем нашем блоке воцарилась обстановка неопределенного ожидания. Наконец нам объявили, что отправка состоится на следующий день, и всем нам выдали ватники, шапки и трофейные немецкие мундиры. Сразу же активизировалась местная «товарная биржа». Некоторые самые недальновидные заключенные начали обменивать одежду на еду. Они так и отправились в Сибирь с сытым желудком, но в несоответствовавшей одежде.
Утром нас развели по небольшим временным камерам для этапируемых заключенных, в каждой из которых было примерно по пятьдесят человек. Надзиратели начали выкликивать нас по именам в алфавитном порядке. Вскоре из нас собрали огромное стадо людей, которых, как обычно, сопровождали вожаки-охранники с собаками. Недалеко от тюрьмы находилась железная дорога, что позволяло отправить нас по прямому маршруту Лубянка—Сибирь. Но прежде, чем проделать короткий путь на посадку в вагоны, нам пришлось выслушать напутственную речь какого-то генерала. Он рассказал нам о том, какой длинный путь ждет всех нас, изложил некоторые детали поведения в дороге, а основную часть своего выступления посвятил пропаганде и лозунгам. Получалось, что нам оказана большая честь: вместо того чтобы быть расстрелянными, как мы того заслуживали, всем нам любезно позволили работать в целях процветания и развития народной демократии в мире. В конце речи он спросил, все ли его поняли. «Наполеон» тут же воспользовался этим случаем, чтобы показать, что и генерал для него ничего не значит.
— А сам-то ты как думаешь, поняли ли тебя немцы? — прокричал он, будто имел дело с полным кретином. — Теперь нужно повторить речь на немецком языке или позвать переводчика.
Нисколько не обидевшись, генерал несколько смешался.
— Как сюда попали немцы? — спросил он у одного из офицеров. — Как могли военнопленные получить такие сроки?
Наверное, он только что прибыл откуда-то издалека, и, возможно, вскоре ему предстояло вернуться обратно. Речь так и не перевели на немецкий язык, но генерал потребовал, чтобы всех военнопленных везли отдельно. Офицеры только пожимали плечами, ведь все списки были составлены заранее, и генералу осталось лишь, безнадежно махнув рукой, удалиться в полном разочаровании.
Это не была кое-как организованная поездка. Перевозка заключенных железнодорожным транспортом после нескольких лет практики была организована четко. В поезде ехало примерно четыре тысячи человек, в том числе минимум одна тысяча женщин. Их привлекали к уборке и мытью вагонов, а также заставляли готовить пищу. С нами в поезде ехала и женщина-доктор (не заключенная), в распоряжении которой было специально выделенное помещение для больных. Это купе было постоянно забито пациентами. По дороге нас дважды посещали контрольные комиссии, один раз в Уфе, второй раз в Свердловске (ныне Екатеринбург). Члены комиссий задавали вопросы о качестве пищи, наличии больных и вообще показывали интерес к тому, как с нами обращаются с точки зрения норм гуманизма. Однако опытные заключенные пояснили, что все это лишь обычные пропагандистские трюки.
В нашем вагоне ехало семнадцать немцев и двадцать три представителя других народов — русские, украинцы, латыши, литовцы, эстонцы, финны, румыны, югославы, венгры. Заключенных распределили таким образом, что в каждом вагоне обязательно ехала группа уголовников. Если бы всех их собрали в один вагон, наверное, эти люди сломали бы двери и напали на охрану. В нашем вагоне уголовников было пятеро. Все они держались с нами ровно и дружелюбно до тех пор, пока получали свою дань сахаром: у каждого из нас они отнимали половину выдаваемого нам ежедневно сахара. Если кто-то из немцев осмеливался протестовать и сопротивляться, таких избивали и лишали всего пайка, кроме супа. Бандиты были настолько хорошо организованы и свирепы, что мы не могли им помешать таким образом расправляться со своими жертвами, несмотря на то что в тот момент мы превосходили их численно.
