благополучном неведении относительно тех методов, что применяла их полиция для получения нужных результатов.
На шестом допросе мои инквизиторы особенно постарались. Они жестоко избивали меня резиновыми и деревянными дубинками и обещали продолжать колотить меня до тех пор, пока я не признаюсь. Но, в конце концов, в поединке воли я оказался победителем. Избитого, почти потерявшего сознание, не имевшего сил даже для того, чтобы встать, но не сдавшегося, меня отволокли обратно. Мое признание означало бы для меня двадцать пять лет в Сибири, что было равносильно осуждению на медленную неизбежную смерть, потому что никто не смог бы прожить в тех краях четверть века (кроме самих русских, естественно). Тогда я подумал, а сейчас я еще больше уверен в этом, что будет лучше просто позволить им забить себя до смерти во время допросов. Те победные циничные усмешки, с которыми они зачитывали приговор людям, у которых нужные признания были вырваны под пытками и которые, как знал каждый из нас, ни в чем не были виноваты, жертвы запоминали на всю жизнь. Поэтому самые сильные из нас преисполнялись еще большей решимостью не доставлять нашим мучителям такого удовольствия. Как можно было продолжать жить, потеряв не только свободу и надежду, но еще и чувство самоуважения?
Последнее, что мне запомнилось по бункеру, был очередной мой молодой сосед в возрасте восемнадцати лет. Он получил пять лет заключения в Сибири за «преступление», которое заключалось в том, что он осмелился посыпать свой хлеб солью. Интересно, существует ли еще где-либо, в той или иной степени в цивилизованном мире, порядок, когда подобное «преступление» влечет за собой подобное наказание? Теоретическая база, которую подвели под это «дело», заключалась в том, что соль способна вызывать водянку, довольно распространенное заболевание в любом лагере. Следовательно, употребление соли можно было приравнять к акту членовредительства или симуляции. Разумеется, в нашем мире имели место случаи настоящего саботажа и краж во время работ, и такие случаи, несомненно, должны были пресекаться и наказываться. Но случай с тем мальчишкой был совсем не единичен, и вскоре мне пришлось убедиться в этом: сотни немцев были осуждены на пять лет лагерей за «намеренное причинение вреда своему здоровью», заключавшееся в том, что виновный обменял свои полфунта хлеба на табак. Таким образом можно было легко сфабриковать обвинение против любого заключенного, который был чем-то неудобен или просто не нравился лагерному начальству.
Следующим шагом для меня была отправка в городскую тюрьму Смоленска, заключенным которой мне пришлось стать. Вечером в наш бункер в распоряжение все того же мерзавца Рошкова прибыли трое охранников, вооруженных самозарядными карабинами. Когда я смотрел на это отвратительное бледное лицо, черные взлохмаченные волосы, маленькие, как у змеи, карие глазки, глубоко сидящие в квадратном черепе, мне мыслилось: «Наверное, даже смерть не выглядит настолько омерзительно». Если бы у меня было достаточно сил для того, чтобы обезоружить одного из конвоиров, я сделал бы это только для того, чтобы пристрелить негодяя Рошкова, несмотря на предсказуемые для меня последствия.
Меня провели под конвоем по улицам города, как будто я был самым опасным бандитом: двое охранников шли в пяти шагах справа и слева, еще один — в десяти шагах сзади, все с оружием на изготовку. Местные жители разглядывали меня с ужасом и любопытством, звали своих знакомых, чтобы и те успели насладиться этим «головорезом». Даже машины съезжали на обочину и останавливались, пропуская нашу процессию. Ко мне никогда прежде не относились с таким безграничным почтением, и я постарался достойно сыграть свою роль. После того как я посмотрел на какого-то маленького мальчика, тот с плачем бросился к матери. Преимущество в наличии столь внушительной охраны заключалось в том, что никто не осмеливался подойти ко мне поближе и разразиться оскорблениями, как не раз бывало прежде.
Наконец показались высокие железные ворота тюрьмы. После того, что со мной сделали Рошков и его коллеги, я выглядел так, что, казалось, там мне теперь самое место. Ворота лениво распахнулись и снова сомкнулись за мной с грохотом огромных замков. Перед тем как я попал внутрь здания, меня тщательно обыскали с головы до ног, заставив раздеться догола. Охрана сдала меня с рук на руки, напоследок одарив меня злобным взглядом. «Здесь тебе и место, проклятый фриц», — сказал на прощание один из охранников. В тюрьме царила какая-то непонятная мне атмосфера. Сначала я даже подумал, что здесь кроется какая-то ловушка. Надзиратели встретили меня дружелюбно, в несколько шутливой манере. Они заставили меня рассказать свою историю, о том, как и за что я попал туда, после чего, пока они делали соответствующие записи, мне дали сигарету и оставили в покое. Потом один из тюремщиков повел меня через двор, вокруг кирпичных зданий, к новому корпусу, который получил здесь название «американского» за то, что внешним видом напоминал небоскреб. Поскольку мой сопровождающий вел себя довольно дружелюбно, я осмелился спросить у него, правду ли говорят, что три из четырех вновь построенных в России зданий являются тюрьмами. В ответ он только рассмеялся, а потом заметил, что, с его точки зрения, чем больше будет тюрем, тем лучше. Мы поднялись на третий этаж и подошли к камере номер 68, моему новому дому. Дверь распахнулась, и я оказался почти в полной темноте.
В «бункере героев» я уже успел привыкнуть, что меня содержали в одиночной камере. Поэтому я даже слегка вздрогнул от испуга, когда увидел перед собой силуэт худого высокого мужчины.
— Вы немец? — спросила меня «тень» на немецком языке.
Как только я ответил утвердительно, он засыпал меня вопросами, на которые я начал настороженно отвечать. Как меня зовут? В каком я звании? Из какого я лагеря? За что я здесь? Есть ли у меня табак? На последний вопрос я тоже ответил утвердительно, после чего мы присели на дощатые нары и в русской манере скрутили себе самокрутки из махорки и газеты.
— Но спичек у меня нет, — извиняющимся тоном признался я.
— Ничего страшного, — ответил сосед, — сейчас мы это исправим.
Из своей куртки он извлек немного ватина, который свернул в плотную полоску длиной примерно двадцать сантиметров. Потом он продемонстрировал мне нечто такое, чего я раньше никогда не видел. Это была квадратная дощечка размером примерно полметра, прикрепленная к стене в камере. От нее «тень» приподняла, как рычаг, какую-то деревянную планку, под которой начала перекатывать туда-сюда полоску ватина, и та вскоре задымилась. Следующим шагом было вынуть ее оттуда и подуть на нее. Вскоре материал разгорелся, и мы прикурили наши импровизированные сигареты.
— Что ж, «тень», — проговорил я, — теперь при свете огонька сигареты я вижу, что у вас есть лицо, что вы — живой человек. Расскажите мне что-нибудь о себе.
Мой сокамерник рассказал, что он, как и я, военнопленный. Как инженер, он получил хорошую работу в городской электросети Смоленска. Обращение с ним было самым уважительным. Все шло прекрасно до тех пор, пока однажды его не бросили в эту тюрьму за то, в какой воинской части он служил во время войны. Он провел в камере номер 68 уже примерно месяц в ожидании приговора. Очевидно, как предполагал мой сосед, в борьбе за его судьбу сошлись всемогущий НКВД и главный энергетик города. Он смотрел на все с философским спокойствием и, похоже, утешал себя мыслью, что если его повесят, то городу придется расплачиваться за это перебоями в электричестве.
Тюремный распорядок не был особенно строгим, ведь, в конце концов, нас еще не признали преступниками. За содержанием камеры присматривали не тюремщики-мужчины, а надзирательницы- женщины, которые часто давали нам через отверстие для получения еды что-то сверх нормы, например горсть махорки или лишнюю порцию супа. Каждый день нас выводили во двор, где мы в течение десяти минут делали зарядку. Это позволяло нам лишний раз любоваться дневным небом. Через неделю к нам в камеру подселили еще одного товарища по несчастью. Наш коллега, которому довелось попасть в черный список по принадлежности к определенной воинской части, был выходцем из Восточной Пруссии. К тому времени мы с инженером успели исчерпать все темы для разговоров, поэтому были очень рады новому соседу. Его рассказы очень помогли мне пережить те два дня, что оставались мне до вынесения приговора.
В первую очередь мы пришли в восхищение от изобретенной нашим новым соседом игры в «рыбную ловлю». Камера прямо под нами была полна заключенными-русскими, родственники которых обычно подкармливали их домашними продуктами. Когда у нас кончалась махорка, мы начинали коммерцию с обитателями нижнего этажа. В ход шли полоски ткани из одеял, из которых вязалась веревка. Эту веревку мы опускали через решетку в окне вниз, к окну камеры ниже этажом. К ней мы крепили кусочки хлеба или рыбы, а иногда даже сахара, чтобы получить взамен вожделенный табак. Мы не знали в лицо и никогда не пытались заговорить с нашими товарищами по несчастью снизу и партнерами по «товарообмену». Все
