лагерях НКВД (обычных) было позже учтено 3 486 200 немцев и их европейских союзников. Из взятых в советский плен 640 276 солдат и офицеров японской армии в плену умерло 62 069 человек (9,7%). Остальные (кроме 842 человек, судьба которых неизвестна) вернулись домой. Для сравнения: из 4 559 000 советских солдат, попавших в германский плен, не вернулись 1 783 000, или около 40% (хотя в их число входит около 180 000, бежавших на Запад, а также десятки тысяч ставших на путь измены и погибших на стороне вермахта. — Ред.)

Вскоре после моего возвращения в главный лагерь туда прибыла новая партия пленных из Восточной Пруссии, от которых мы узнали о капитуляции. Большинство из вновь прибывших были не солдатами, а простыми крестьянами (то есть воевали в фольксштурме. — Ред.). Абсолютное большинство этих людей совершенно не было готово к такой насильственной эвакуации, поэтому большая часть из них не прожила и нескольких недель.

Эти люди привезли с собой леденящие сердце рассказы о том, что русские захватчики вытворяли с местным населением. Поскольку я сам был свидетелем преступлений немецких оккупационных войск на территории России, я готов допустить, что здесь в чем-то есть и наша вина, однако мне показалось, что русские отплатили нам с лихвой. (Русским солдатам было трудно сдержать себя в Восточной Пруссии после того, как они освобождали сотни селений на Смоленщине и в Белоруссии, где взрослое население (женщины и старики) были сожжены заживо, а колодцы были забиты телами убитых детей (обычная практика немцев и их пособников). Однако до подобного русские не докатились, а бесчинства преследовались командованием, вплоть до расстрелов. Напомним, что немецким солдатам в 1941 г. разрешено было совершать любые преступления. — Ред.) Как мне рассказали, каждая женщина или девушка, попавшая к ним в руки, была изнасилована. Когда я позволил себе усомниться в этом, один из пленных, прежде владевший небольшой фермой под Кенигсбергом, со слезами, которые катились у него по щекам, рассказал мне свою собственную историю. Как он говорил, его жена имела несчастье быть миловидной женщиной, а его дочь, которой было двенадцать лет, имела несчастье выглядеть взрослее своего возраста. Вся семья ужинала, когда пришли русские солдаты. Они поставили хозяина к стене и заставили смотреть за тем, как они насилуют его жену. Потом семеро русских обратили внимание на дочь. Самого фермера выдернули из дома и отправили вместе с колонной военнопленных в Смоленск. Прошло несколько недель с тех пор, как с его семьей случилось несчастье, и все это время он не промолвил ни слова. Теперь же он вновь заговорил со мной, поскольку я имел неосторожность усомниться в очевидных фактах. На следующий день этого человека нашли мертвым. Он лежал в бараке на своей соломенной подстилке, служившей ему постелью. Причина смерти была простой: он просто не хотел больше жить.

Ежемесячно очередная партия выздоровевших и выздоравливающих отправлялась из госпиталя обратно в лагерь. В составе очередной такой большой группы из примерно ста пятидесяти человек оказался и я. Нам пришлось несколько часов просидеть перед лагерной оградой, прежде чем охрана снизошла до того, что позволила нам войти. Затем последовал медицинский осмотр, где каждая человеческая особь либо поступала в одну из многочисленных рабочих бригад, либо отбраковывалась из-за дистрофии, полученной в результате недоедания (о чем почему-то делалась запись «ОК»). Дистрофия означала, что человек совершенно не годен к работам, слово же «годен» вовсе не было эквивалентно американскому выражению «О’кей». Однако «годный» человек тоже был истощен. Я так и не смог определить точное значение такой пометки. По поводу меня было принято решение, что я не смогу работать, пока не получу достаточного питания и не окрепну, поэтому меня и определили в категорию «ОК». Причиной была не столько болезнь, которую мне недавно довелось перенести, а избиение конвоирами в госпитальном бараке. Та экзекуция сильно сказалась на моем организме: я до сих пор сплевывал кровью.

Прошло почти четыре месяца, пока меня не перевели из бараков с пациентами категории «ОК» в третью рабочую бригаду. Официально рабочий день длился летом восемь, а зимой — шесть часов. Но русские, в некоторых случаях очень пунктуальные, если им было это на руку, с легкостью нарушали любые правила. Нас отправляли в город в составе «бригады» численностью примерно двести человек под охраной шести конвоиров, и никто не вел учета нашего рабочего времени. Работа была тяжелой: мы строили здания, перетаскивали тяжелые камни, мешали цемент. А то, что нам предлагалось в качестве еды, было практически несъедобно.

Те, кто был постарше и поопытнее, стали продавать или выменивать инструменты и материалы на еду. Когда пропажу обнаруживали, они жаловались с самым покаянным выражением на лице:

— Инструмент отняли местные гражданские рабочие. Что я мог поделать? Я всего лишь пленный, и если бы я попытался возразить, меня бы избили.

Эти истории звучали настолько правдоподобно, что какое-то время в них верили. Но правда открывается всегда. Охранник поймал одного из пленных на месте преступления во время продажи инструмента. В качестве наказания его сначала сильно избили, а потом направили в лагерь под арест. Кроме всего прочего, процедура наказания включала в себя значительное урезание пайка виновного на три дня. Но несмотря на это, подобные «бартерные сделки» продолжали совершаться как ни в чем не бывало. Работая на строительных лесах, я часто замечал, как мои коллеги украдкой тащили куда-то охапки железных прутьев, банки или ведра с белилами, цемент и гвозди. Учитывая дефицит стройматериалов, им не составляло труда найти покупателя на все это среди гражданского населения. Оплата производилась продуктами, табаком или деньгами. Наблюдая за всем этим сверху, пребывая в полной безопасности, как бог с Олимпа, я мог от души оценить весь комизм ситуации.

Мне вдруг снова, до зуда в пятках, захотелось на свободу. Вскоре я и сам принял участие в этих махинациях, но с гораздо более важными целями, чем сиюминутная выгода. В течение восьми дней я торговал деревом и всем, что попадет под руку, и собрал достаточно денег, которые пригодились бы мне в моем предприятии. На следующее утро, не сказав никому ни слова, я просто ушел с рабочего места и отправился через весь город на железнодорожный вокзал. Пленные тогда работали поблизости, поэтому мое присутствие здесь не могло вызвать ничьих подозрений, если только я не стану в открытую садиться в поезд.

Я спрятался за сараем на запасных путях, откуда наблюдал за тем, что происходит на вокзале, при этом сам оставаясь незамеченным. Очень быстро я узнал, что один из товарных поездов направляется на запад, в сторону Бреста. Когда по царящей вокруг суматохе я определил, что состав вот-вот отправится, я скользнул между вагонами и подготовил себе укрытие, закрепив толстую доску между корпусом и пружинами одного из вагонов. Здесь я мог пролежать сколько угодно долго, не боясь, что меня обнаружат, как в прошлый раз.

Паровоз несколько раз трогался с места и снова останавливался, но, наконец, мы двинулись в путь. Поезд «двинулся» в том смысле, что он начал движение, а я — в том, что упал со своей доски на землю. В отчаянном броске между колесами мне удалось вернуться на свое место. И тут я вдруг увидел сапоги железнодорожной охраны по обоим краям платформы, которые оставались все дальше позади по мере того, как мой поезд отходил от здания вокзала. Мне было холодно и неудобно, а моя «плацкарта» была очень ненадежной, но главной моей заботой было узнать, куда же все-таки движется поезд и я вместе с ним. Мы успели совершить уже так много крутых поворотов, что я не мог быть уверенным в том, что меня не привезут в Сибирь.

Я вздохнул с облегчением, когда понял, что мы доехали до станции Орша. Во время войны, в окончание которой я все еще не мог поверить, эта станция была крупным железнодорожным узлом, центром отдыха и переформирования войск. Мы простояли там примерно два часа, и все это время я лежал на спине и вспоминал, какой была Орша при немецкой оккупации. Затем мы с характерной для товарных поездов медленной скоростью двинулись дальше; состав несколько раз останавливался без видимых причин, и каждый раз я думал, не была ли вызвана очередная неожиданная остановка начавшимися поисками пленного, пропавшего в Смоленске.

После наступления темноты остановки сделались еще более частыми. Опасаясь простыть насмерть или оглохнуть из-за шума колес, я на четвереньках прополз в вагон, где и заснул, удобно устроившись на бревнах, которые оказались внутри. На этот раз я сам проснулся на рассвете, не дожидаясь ярких огней станции, и снова вернулся в свое убежище между вагонами.

Когда состав подходил к Бресту, мной вдруг овладела нерешительность. Наступил критический момент. Если мне удастся миновать охрану и попасть в Польшу, то мои шансы вернуться в Германию значительно возрастут. Меры безопасности в Польше станут не такими строгими, к тому же здесь многие не