— Давай пойдем ко мне домой, — попросила Малла на нашем языке жестов.

Хорошо зная, что меня могло там ждать, я ясно дал ей понять, что не хочу этого.

— Казахи не признают смешанных браков, — просигналил я, стараясь, чтобы она меня поняла.

— Я хочу, чтобы ты вместе со мной пришел в наш дом и познакомился с моими родителями, — несколько раз показала она мне руками.

В ответ я несколько раз резко рубанул рукой в районе горла, показывая девушке, чего я боюсь.

— Мама и отец не сделают тебе ничего плохого, — ответила она. — Вчера я рассказала им о нашей встрече, и они хотели бы познакомиться с тобой.

Я снова задумался над ее предложением и решил, что, пожалуй, риск того, что мне отрежут голову, вряд ли был серьезной угрозой по сравнению с тем, что мне пришлось пережить в прошлом. Малла была очень рада, что я согласился с ней, и я чувствовал, что она не позволит отцу сделать мне ничего плохого, даже если он очень захочет.

Она вела меня к себе домой за руку, будто хотела продемонстрировать в своей семье очередную игрушку. Девушка крепко сжимала мою ладонь, наверное, на случай, если я передумаю и попробую бежать. Ее маленькая ладошка уютно устроилась в моей. Родители девушки встретили меня в странной восточной манере; скрестив руки на груди, они кланялись мне в пояс. Я неуклюже попытался ответить на поклон, но, поняв всю нелепость этого, застыл где-то на середине попытки. Про себя я решил отрепетировать жест на досуге, чтобы к следующему разу отработать это приветствие, а пока ограничиться рукопожатиями.

Внутри домика, где жила семья Маллы, все для меня было новым. Стол возвышался над полом не больше чем сантиметров на тридцать, стульев не было совсем. У открытого огня располагалась деревянная скамья, на которую мне было предложено присесть. Все остальные сели прямо на расстеленный на полу толстый ковер.

В отличие от остальных родственников Маллы ее отец говорил на русском языке, и, поскольку за годы неволи я научился бегло говорить по-русски, мы могли с ним свободно общаться. Он рассказал мне о том, где и как он жил последние пятьдесят лет. В прежние времена Казахстан был так редко населен, что домик или юрта могла располагаться на расстоянии полутора сотен километров до ближайших соседей. Каждая семья считала, что земля до самого горизонта, насколько видел глаз, всецело принадлежит только ей одной. Любой посторонний, попавший на эту территорию, считался нарушителем границы чужой территории со всеми вытекающими последствиями. Семья владела примерно пятьюстами — тысячью овец, дюжиной или больше лошадей, держала кур и иногда одну-две коровы. Все это было во времена, пока казахи не попали под власть русских с их законами. (Выше уже говорилось, что казахи «попали под власть русских с их законами» значительно раньше. — Ред.) Теперь же, как заключил старый казах, они были бы рады любому новому завоевателю, ведь ничто не может быть хуже, чем советская власть. (Возможно, этому и другим местным казахам досталось во время голода в начале 1930-х гг., организованного здесь «пламенным революционером», одним из убийц царской семьи в 1918 г. в Екатеринбурге, «верным ленинцем» по имени Шая Голощекин (в 1926—1933 гг. 1-й секретарь Казахского крайкома ВКП(б), в 1941 г. расстрелян). — Ред.)

Поговорив еще немного о казахских обычаях и традициях, я осторожно коснулся вопроса о судьбе своей головы. Неожиданно тон собеседника стал суровым. Он резко пролаял:

— Ты сказал, что иностранец, но говоришь на хорошем русском языке. Откуда ты?

— Я немец, — признался я, — попал в плен во время одного большого сражения на Украине.

Я немного рассказал ему о своих злоключениях, чтобы убедить старика в том, что не был советским шпионом. Именно тогда мне в голову пришла мысль о том, что если я выживу, то когда-нибудь напишу свою историю. Тот момент навсегда запечатлелся в моей памяти: маленькое, наполненное дымом помещение, старый казах с седой бородой, который важно кивает, слушая мой рассказ, сидящие на полу и молчаливо прислушивающиеся к разговору (из которого не могли понять ни одного слова) Малла, ее мать и четверо младших братьев и сестер.

Малла ни на секунду не отводила взгляда от моих глаз.

Всегда и повсюду в мире в недобрые времена упадка, беспорядков и голода, вызванного плохим урожаем, отчаяние и жажда славных подвигов гнали мужчин на призывной пункт. Присяга, подпись или оттиск большого пальца — и со свободой было покончено.

Со мной такое произошло весной 1937 года. Все мы тогда были заражены нацизмом, который захватил народ всей Германии. Моя зарплата шофера в тот момент составляла семьдесят пять марок, и меня мало что удерживало на гражданке. Я легко обменял бы свою износившуюся спецодежду на более красивый военный мундир. В те времена самую красивую форму носили солдаты вновь создаваемых частей ПВО (или Flak, как их называли). Одна из таких частей была расквартирована в казармах Кохштедт в городе Дессау, где я тогда работал.

Итак, в один из дней, когда моя жизнь показалась мне слишком скучной, я решил полностью изменить ее и вступил в армию. Когда с небольшим дешевым чемоданчиком в руке я шел в казармы, моя жизнь вдруг стала другой и показалась мне даже слишком прекрасной, чтобы это было правдой. Я был молод и уверен в себе, а армия предлагала мне военную карьеру и приключения. Чего еще я мог желать? Как искренне я уверял унтер-офицера, что всю жизнь мечтал стать солдатом! С какой гордостью я думал о том моменте, когда впервые надену этот замечательный мундир!

Часовые и их начальник-ефрейтор, стоявшие у ворот в казарму, наблюдали весь мой путь по длинной улице. Они сразу же поняли, кто я такой, по моему чемодану и, как мне казалось, смотрели на меня тяжелым испытующим взглядом. Но вскоре мне пришлось убедиться, что они, должно быть, просто усмехались в душе, видя перед собой еще одного новобранца с набитой романтическими бреднями головой, грезившего о будущих наградах. На следующий день по одному слову команды ему предстоит бросаться плашмя на грязную, мокрую землю. Сейчас, где бы я ни увидел военного в форме, сразу же представляю себе, как он лежит лицом вниз и ждет, когда последует разрешение вынуть нос из грязи.

Первые дни прошли в повседневных хлопотах. Например, мне выдали форму. Надев мундир, я впервые, воспользовавшись случаем, посмотрел в зеркало, разглядывая себя с ног до головы, спереди и сзади. Результаты осмотра мне очень понравились: я выглядел так привлекательно, что сам себя не узнавал. В перспективе я предвкушал будущие многочисленные победы над представительницами слабого пола.

Позднее, когда я поделился этими мыслями с одним из товарищей, изучавшим английский язык, тот рассмеялся и процитировал мне несколько строк из английского стихотворения.

Тогда я понял, что каждый солдат, наверное, испытывает одни и те же чувства.

Но спустя несколько дней, когда мы приступили к программе тренировок, куда входили и упражнения в поле, я снова несколько раз наблюдал за собой в зеркало, но теперь видел совсем другое. Я недоуменно спрашивал себя: неужели это позорного вида существо, которое вижу перед собой, это действительно я? К тому времени я дошел до того состояния отупения, когда каждая клеточка внутри меня кричала только одно: спать! Мой прошлый энтузиазм превратился в отчаяние, я клял себя за совершенную недавно глупость, когда согласился стать солдатом. Призывники имеют возможность клясть власти, мне же, как добровольцу, оставалось обвинять во всем только себя.

В конце курса начальной подготовки мне снова пришлось почувствовать себя в шкуре водителя. Только на этот раз я вел не обычный автомобиль, а бронемашину производства заводов Круппа. Я управлял этим монстром на маневрах в Силезии, Восточной Пруссии и где-то еще. Как и всякому солдату, мне пришлось пережить и хорошее, и плохое. После года службы я прошел большую программу дополнительной подготовки, после чего мне присвоили звание ефрейтора. После этого жизнь сразу же стала намного приятнее: в казарме ефрейтор считается старшим, и все почтительно обращаются к нему herr gefreiter.

В своем рассказе я не стану подробно рассказывать о тех первых днях службы. Эта глава является лишь основой для рассказа о последующих событиях. Поэтому я лишь коротко упомяну о тех победах, о