— Знаешь ли что, Кутюр? У меня есть один знакомый, который дорого бы дал, чтобы видеть картину, которую ты теперь пишешь.
Кутюр был человек угрюмый, притом он был проникнут своего рода художественной гордостью. Любитель, желавший видеть его картину, представлялся ему в виде невежественного буржуа, ничего не понимающего в искусстве, и потому он ответил приятелю резким отказом.
— Жаль, — заметил тот, — а мой буржуа охотно отсыпал бы пять сотен франков за то, чтоб только видеть твою картину; заметь, только видеть.
Кутюр на минутку призадумался, соблазнившись суммой в 500 франков; но скоро художественная гордость преодолела корыстолюбие, и он снова отказал еще свирепее прежнего. Прошло несколько дней. Приятель снова приступил к нему:
— А знаешь, Кутюр, мой буржуа-то, о котором я тебе говорил, ведь он согласен бы дать и всю тысячу франков, чтоб только видеть твою картину.
— Тысячу, черт возьми!.. — воскликнул на этот раз уже готовый уступить Кутюр. — Ну, ладно, коли даст тысячу, пусть приходит и смотрит… Да кто он такой?
— Жак Арого.
— Жак Арого? Писатель? Автор «Воспоминаний слепого»? Да ведь он же слепой!
— В том-то и суть. Поэтому-то он и дал бы с удовольствием тысячу франков, чтобы видеть твою картину.
* * *
Про знаменитого математика Штурма рассказывают, что, лежа на смертном одре, он впал в забытье, перестал слышать, и домашние не могли добиться от него ни слова. Но вот случилось, что его посетил кто- то из друзей-профессоров. Домашние со слезами рассказали ему, что умирающий уже ничего не слышит и на вопросы не отвечает.
— А вот мы сейчас еще попытаемся, — сказал гость и, обращаясь к умирающему, громко крикнул ему — Ну-ка, Штурм, 12 в кубе сколько будет?
— 1721! — ответил не медля Штурм и тут же испустил дух.
* * *
Лорд Максуэлл однажды выиграл удивительный процесс против страхового общества. Он застраховал от огня все свое движимое имущество и в том числе весь бывший у него запас сигар и рома. Сигары он, разумеется, с течением времени выкурил, ром же выпил в виде жженки. Прикончив то и другое, он подал заявление в страховое общество, требуя страховую премию за сигары и за ром на том основании, что они погибли от огня. Дело дошло до суда, и суд признал иск Максуэлл правильным.
Здесь, кстати, можно провести еще и другой образчик соломоновой мудрости британского судопроизводства. В 1837 году один из парижских корреспондентов, прибывших на коронование королевы Виктории, несколько запоздал и не мог найти себе пристанища в битком набитых гостиницах Лондона. После долгих и мучительных поисков он добился только, что ему в каком-то трактире предложили ночевать на бильярде, благо нашелся свободный матрац, который можно было возложить на стол. У француза другого выбора не было, и он с радостью согласился. При расплате ему подали счет за бильярд не как за ночлежное помещение, а как за игру, да притом еще, согласно лондонскому обычаю, двойную, потому что там игра на бильярде в ночные часы оплачивается по удвоенной таксе. Француз не хотел платить, и дело дошло до суда. Британский «Соломон» сначала несколько затруднился в таком необычайном иске, но потом обдумал, сообразил и дал мотивированное решение.
— Хозяин гостиницы оставил ли при бильярде шары? — спросил он у француза.
— Шары были в лузах, — признался француз.
— А когда так, то никаких сомнений и быть не может! — решил судья. — Вам сдали бильярд со всеми принадлежностями для игры, и вы им в таком виде всю ночь пользовались, значит, и должны платить за игру. Вы наняли бильярд, а не кровать. Играть или спать на нем — это была ваша добрая воля.
* * *
У художника Мюзара был роскошный плодовый сад в одной деревеньке близ Парижа. И вот однажды он заметил убыль груш из сада, начал следить и, наконец, поймал вора — местного жителя — с поличным. Мюзару очень не хотелось отдавать человека под суд, и он пошел с ним на сделку.
— Слушай, я тебе добровольно дам отступного, только не грабь моего сада. Сколько тебе надо?
— Ну, нет, это мне не расчет, — ответил откровенный хищник, — я ворую у вас куда больше!
* * *
Знаменитый композитор Буальдье был человек в высшей степени миролюбивый и скромный. Он как лицо, близко причастное к сцене, имел свободный вход в театр «Французской Комедии», но редко пользовался этой льготой. Однако случилось однажды, что он повел туда какую-то даму: для нее он взял в кассе билет, а сам пошел так; но его остановил контролер. Буальдье назвал себя, но контролер ядовито возразил:
— Это недурно придумано, милостивый государь! Буальдье действительно имеет у нас право свободного входа, но он почти каждый вечер и пользуется этим правом, да и сейчас сидит на своем обычном месте. Вон он!
Буальдье очень спокойно перенес весь позор, спокойно пошел в кассу, взял билет и уселся со своей дамой. Друзья, узнав об этой истории, дивились потом спокойствию Буальдье и упрекали в потворстве какому-то проходимцу, которого он был обязан изобличить.
— Да зачем же это? — спокойно оправдывался Буальдье. — С какой стати беспокоить человека? Вы поймите, я вздумал пойти в театр в кои веки, да и то не для себя, а для дамы; а тут человек каждый вечер ходит в театр. Очевидно, он любит театр, не может жить без него. Ну и пусть ходит!
* * *
Казимир Бонжур вздумал добиться академического кресла и, как водится, посещал академиков одного за другим, стараясь привлечь их избирательный голос. Приходит он к одному из них, звонит: девушка отворяет дверь и спрашивает его имя.
— Бонжур, — говорит он с ласковой улыбкой.
Девушка, конечно, принимает это слово за обычное французское приветствие — «добрый день», «здравствуйте» и вежливо отвечает:
— Бонжур, месье. Как прикажете доложить о вас?
— Я вам говорю — Бонжур.
— И я говорю вам бонжур! Но как вас зовут, как о вас сказать барину?
* * *
Известный укротитель зверей Фан-Амбург, заключая договор с дирекцией театра Порт-Сен-Мартен, особенно хвалился тем, что его звери приручены в совершенстве, так что публика может быть вполне спокойна, у него не может никогда произойти никакого несчастья, его звери безопасны.
— Э, господин Фан-Амбург, — сказал ему директор Арель, — вы на безопасность-то не очень налегайте. Оставьте публике хоть слабую надежду на то, что ваши питомцы вас могут растерзать, а иначе у публики может пропасть всякий интерес к зрелищу, и тогда мы с вами сядем на мель.
* * *
Однажды Александр Дюма-отец вдруг взялся за своего сына и начал его отчитывать за бесшабашную жизнь.
— Пора тебе остепениться, взять жену…
— Жену?.. Чью же? — перебил его сын.
* * *
Про актера Розамба, который одно время страшно бедствовал, рассказывали, что он не раз прибегал к уловкам, чтобы уложить своих ребятишек спать без ужина. Он возглашал:
— Дети, кто не хочет ужинать, тот получит су.
Ребята обычно соглашались, рассчитывая на другой день купить на свое су сластей, но утром раздавался новый возглас:
— Кто хочет завтракать, давай су.
* * *
