Однажды Ришелье присутствовал на проповеди какого-то совсем неизвестного францисканского монаха. Кардинал был поражен и отчасти даже обижен удивительным спокойствием и уверенностью проповедника, который, видимо, ни малейшим образом не стеснялся и не смущался присутствием на его проповеди самого всемогущего кардинала Ришелье. После проповеди кардинал даже сам заговорил с монахом и спросил, откуда у него взялось столько спокойствия и смелости.
— Я долго готовился к этой проповеди, — отвечал монах, — я много раз произносил ее в огороде; передо мной было множество кочанов капусты, и один из них был красный; вот таким образом я и привык ничего не бояться.
* * *
Чувствуя приближение смерти, кардинал Ришелье упрашивал своих врачей сказать ему с полной откровенностью, что думают они о его состоянии и сколько времени, по их мнению, ему остается жить. Но они отвечали ему лишь одной грубой лестью: такая, дескать, драгоценная жизнь должна возбуждать участие самого неба и что Бог сделает чудо, чтобы спасти ее. Раздраженный этой галиматьей, Ришелье призвал к себе королевского лейб-медика Шико, человека прямого и простого. Он умолял его ничего не скрывать, сказать истинную правду, может ли он рассчитывать на выздоровление или ему следует готовиться к смерти. Шико, человек умный, дал ему хоть и не прямой, но достаточно ясный ответ:
— В течение 24 часов вы либо выздоровеете, либо умрете.
Кардинал был совершенно доволен таким ответом, он понял истину и горячо благодарил Шико.
* * *
Главным адвокатом парламента во времена Ришелье был Толон, человек очень невзрачный и тупоумный. Однажды он, в присутствии короля, возносил в своей речи до небес кардинала Ришелье, но говорил так неловко, что после заседания кардинал сказал ему:
— Толон, вы сегодня ничего не сделали ни для себя, ни для меня.
* * *
Кардинал Ришелье был чрезвычайно тщеславен. Ему ловко дал это почувствовать епископ Камю. Ришелье предлагал ему богатое аббатство, Камю очень благородно отказался от этой милости.
— Ну, знаете, — сказал ему Ришелье, пораженный его бескорыстием, — если бы вы не писали раньше так много резкого против монашества, я готов был бы причислить вас к лику святых.
— О монсиньор, — отвечал ему Камю, — пошли Бог, чтобы я заслужил честь быть причисленным к лику святых, а вы имели бы власть делать святых, мы оба были бы этим довольны.
* * *
Ришелье родился в 1585 году, а в 1607 году он был в Риме и принял от папы посвящение в епископы. Но папа усомнился, достиг ли он положенного для епископства возраста, и прямо спросил его об этом. Ришелье нимало не колеблясь уверил папу, что он этого возраста достиг. Потом, когда посвящение уже состоялось, он признался в своей лжи и просил папу отпустить ему этот грех.
— Этот молодчик будет большим мошенником, — предсказал прозорливый папа Павел V.
* * *
Однажды Ришелье был у себя в замке, и все окрестные деревни и местечки послали депутации, чтобы его приветствовать. Между прочим, прибыл также депутат от городка Мирбале, который славился ослиной ярмаркой. В свите кардинала был один дворянин — рыжеволосый мужчина огромного роста, человек грубый и дерзкий и вместе с тем большой льстец и угодник. Ему захотелось позабавить кардинала за счет злополучного депутата из Мирбале, и вот, в то время как этот человек говорил свою приветственную речь, рыжий великан вдруг без церемонии прервал его громким вопросом:
— Почем у вас продавались ослы во время последней ярмарки?
Оратор прервал свою речь, оглядел обидчика и ответил ему:
— Такого роста и такой масти, как ваша милость, продавались по 10 экю.
Затем, как ни в чем не бывало, спокойно продолжал свой спич.
* * *
В заговоре против Ришелье, задуманном Сен-Марсом, был, между прочим, замешан некто Фонтраль, очень маленький и горбатый человек, славившийся своим острым умом. Он вовремя почуял опасность, узнал, что заговор не удастся и будет обнаружен. Он сообщил свои опасения Сен-Марсу и тут же подал мысль, что, дескать, пора наутек, пока еще есть время. Но Сен-Марс и другие заговорщики упорно отказывались бежать. Тогда остроумный Фонтраль сказал им:
— Друзья мои, вы люди высокого роста, статные, так что когда у вас поснимают головы с плеч, то от вас еще кое-что останется, и даже очень достаточно. Я — другое дело; вообразите себе мою фигуру без головы! Что из меня выйдет, из такого урода? Поэтому вы оставайтесь, а уж я дам тягу!
И он вовремя успел улизнуть.
* * *
Генрих VIII, влюбившись в Анну Болейн, испытывал, несмотря на всю свою бесцеремонность, некоторые сомнения и угрызения совести. Дело в том, что Анна была его незаконная дочь. Желая до некоторой степени успокоить свою совесть, он обратился за советом к одному придворному, родственнику Анны, по имени Брайан.
— Не знаю, — говорил ему король, — могу ли я взять дочь, после того как мать принадлежала мне?
— Помилуйте, государь, — отвечал ему покладистый царедворец, — ведь это все равно что вы добивались бы позволения скушать цыпленка после того, как скушали курицу.
* * *
Когда Гольбейн был придворным живописцем английского короля Генриха VIII, случилось однажды, что какой-то лорд стал очень бесцеремонно ломиться к художнику, и тот, в горячности и раздражении, спустил его с лестницы. Оскорбленный лорд пожаловался королю и грозил убить Гольбейна.
— Милорд, — сказал ему король, — я запрещаю вам покушаться на него с риском для вашей собственной жизни. Знаете ли вы, какая разница между вами и Гольбейном? Я могу взять сейчас семь мужиков и сделать из них семь графов, таких же, как вы. Но из семи графов, таких, как вы, я не могу сделать и одного Гольбейна.
* * *
Генрих VIII поссорился с французским королем Франциском I и решил отправить к нему чрезвычайного посла, который должен быть передать Франциску гордые и грозные слова своего повелителя. Для этого надо было выбрать человека очень смелого, решительного, способного открыто рисковать своею свободой и даже жизнью. Выбор Генриха пал на епископа Боннера, которого он знал за человека не робкого десятка, и притом такого, на которого можно положиться. Когда епископ выслушал от короля все, что должен был сказать Франциску, он заметил, что говорить такие речи такому королю, как Франциск, — вещь в высшей степени рискованная.
— Вам бояться нечего, — успокаивал его Генрих, — если французский король предаст вас смерти, я снесу немало французских голов, которые находятся у меня в Англии в полной моей власти.
— Это так, государь, — возразил Боннер, — но дело-то в том, что ведь из всех этих французских голов не отыщется ни одной, которая была бы столь же хорошо пригнана к моим плечам, как моя собственная.
* * *
При дворе Людовика XIV был один вельможа, чрезвычайно тщеславный, всеми мерами добивавшийся всяких почестей и отличий и, конечно, глубоко уверенный в себе. Король знал его нрав и однажды жестоко подшутил над ним.
— Вы знаете испанский язык? — спросил он его совершенно неожиданно.
Царедворец мгновенно вообразил, что король наметил его в испанские посланники; но испанского языка он не знал и должен был на вопрос короля ответить отрицательно.
— Жаль, — заметил король.
Это «жаль» окончательно укрепило честолюбца. Он немедленно засел за испанскую грамматику, занимался с величайшим усердием и спустя некоторое время почтительно доложил королю, что теперь он хорошо знает испанский язык.
— Вот это хорошо, — подхватил его король, — значит, вы теперь можете прочесть «Дон-Кихота» в
