проговорила тоном предсказательницы:

— Берегись, тебя сегодня на смотру убьют!

— Что? — трусливо переспросил граф. — Откуда ты это знаешь?

— Я тебе предвещаю! — загадочно ответила Минкина.

— Вздор! — сердито процедил сквозь зубы Аракчеев и отправился на смотр, где прежде всего велел скомандовать к осмотру ружей. Пророчество Минкиной, однако, у него не выходило из головы и страшно его тревожило.

Окинув быстрым взглядом солдатские ружья, граф видит, что у одного солдата шомпол в ружье торчит выше обыкновенного.

— Что, у тебя ружье заряжено? — спросил Аракчеев, побледнев и злобно сверкая глазами.

— Точно так, ваше сиятельство, — ответил солдат, дрожа всем телом.

— Для чего?

— Хотел вас убить!

Весь полк всполошился. Солдата арестовали, граф же, не окончив осмотра, уехал домой и прямо пошел к Минкиной.

— Ты правду сказала, — проговорил он, — меня солдаты хотели убить, но Бог не допустил этого злодеяния.

Аракчеев рассказал ей все подробности. Когда он кончил, Настасья Федоровна спросила его:

— А что ты хочешь сделать с провинившимся?

— Разумеется, предать суду…

— Не делай этого, — таинственно посоветовала Минкина, — нехорошо будет… Лучше ты прости его за откровенность и дай отставку

Аракчеев под впечатлением ее только что совершившегося предсказания так и поступил; не подвергая никакой ответственности, дал солдату полную отставку

Этот ловко обдуманный случай прославил Минкину колдуньей, чем она впоследствии успешно и пользовалась.

* * *

Аракчеев терпеть не мог взяток и подношений и в этом смысле не щадил никого, даже своих преданных слуг. Раз, в приемный день Аракчеева, явившиеся к нему для представления генералы и другие важные лица с удивлением увидели на дверях кабинета, выходивших в приемную, прибитый лист бумаги, на котором крупными буквами было написано следующее:

«Я, Влас Власов, камердинер графа Алексея Андреевича Аракчеева, сим сознаюсь, что в день нового года ходил с поздравлением ко многим господам и они пожаловали мне в виде подарков…»

Тут значилось поименно, кто и сколько дал денег Власову, а затем он изъявлял свое раскаяние и обещался впредь не отлучаться за милостыней!

* * *

Встретив во дворце известнейшего остряка николаевских времен князя А. С. Меншикова, Ермолов остановился и разговорился с ним. Меншиков, взглянув в зеркало, заметил, что у него появилась борода, которой он два дня не брил.

— Чего же ты, — сказал ему Ермолов, — высунь язык, да и побрейся!

* * *

Упомянутый князь А. С. Меншиков бесспорно занимает первое место среди русских остряков. Его выходки и чрезвычайно метки, и злы, и многочисленны. Очень возможно, что многое, что приписывалось ему, принадлежало другим, но так как за ним прочно установилась репутация остроумца, то его авторство трудно и оспаривать.

Он недолюбливал знаменитого строителя Николаевской железной дороги графа Клейнмихеля и не раз удачно прохаживался на его счет. Так, однажды он посадил к себе на плечи мальчика по имени Михаил, и когда его спрашивали, что ему за фантазия пришла таскать на шее груз, он отвечал по-немецки, что «маленький Миша (по-немецки «кляйн Михель») теперь у всех на шее сидит».

* * *

Когда Меншиков узнал, что статс-секретарю Позену пожалована в 1844 году табакерка, осыпанная бриллиантами и с портретом государя, он сказал во дворце:

— Это для того, вероятно, чтобы видеть ближе, что делается в кармане Позена.

* * *

Не было пощады и министру финансов графу Канкрину, с которым он также не дружил.

Граф Канкрин в свободные минуты любил играть на скрипке, и играл очень недурно. В 1843 году знаменитый пианист Лист восхищал петербургскую публику своим выдающимся талантом.

Государь после первого концерта спросил Меншикова, нравится ли ему Лист.

— Да, — ответил он, — Лист хорош, но, признаюсь, он мало действует на мою душу.

— Кто же тебе больше нравится? — опять спросил император.

— Мне больше нравится Канкрин, когда он играет на скрипке.

* * *

Будучи морским министром, Меншиков как-то осматривал приготовленные к отплытию пароходы. На одном из них он увидал матроса, несущего дрова.

— Для чего это? — спросил князь.

— Топить пароход, ваша светлость, для графа Канкрина.

— Э, братец, — сказал с усмешкою князь, — ты лучше топи его, когда граф сядет.

* * *

Насчет министра государственных имуществ графа Киселева Меншиков острил часто и много.

В 1848 году Николай Павлович, разговаривая о том, что на Кавказе остаются семь разбойничьих аулов, которые для безопасности нашей было бы необходимо разорить, спрашивал, кого бы для этого послать на Кавказ. Князь Меншиков, не сочувствовавший реформам Киселева, которого он обвинял в причинении материального ущерба государственным крестьянам, поспешил ответить:

— Если нужно разорить, то лучше всего послать графа Киселева: после государственных крестьян семь аулов разорить ему ничего не стоит.

* * *

На Мойке против дома, где жил Киселев, был построен перед Пасхой балаган, в котором показывали панораму Парижа.

— Что ж тут строят? — кто-то спросил у Меншикова.

— Это будет панорама, — ответил он, — в которой Киселев станет показывать будущее благоденствие государственных крестьян.

— Ты что ни говори, — улыбнувшись, отвечал государь Николай Павлович, — а надобно согласиться, что Москва наша истинно православная, святая.

— И даже с тех пор, как Закревский ее градоначальник, — сказал Меншиков, — она может назваться и великомученицей.

* * *

Во время Крымской войны командование армией князю Меншикову не удавалось, но ум его не мог и здесь не обозначиться.

В одной из первых стычек наших войск с неприятелем казак притащил пленного французского офицера на аркане.

Этот офицер, явившийся к князю, жаловался, что казак бил его плетью.

Князь обещал строго взыскать с виновного. Потребовав к себе казака, Меншиков расспросил его, как было дело.

Донец рассказал, что офицер во время битвы три раза стрелял в него из пистолета, но ни разу не попал, что за это он накинул аркан на плохого стрелка и притащил его к себе, точно дал ему столько же ударов плетью, сколько раз тот прицелился.

Князь расхохотался. Пригласил к себе пленного офицера, при нем, обращаясь к казаку, Меншиков начал делать строгий выговор, объясняя ему, что он обязан уважать и пленных офицеров. Все это князь говорил ему на французском языке, и казак, ничего не понимая, только моргал глазами. С гневом подав