девицей – все равно. Как глупа и доверчива была Сашенька, уверенная, что встретила и любовь, и удачу… Ей не забыть того молодого купеческого сына, оба пылали страстью… Надеялась, он сделает предложение, и еще размышляла, глупышка, что предпочесть: театральную карьеру, которая начала так удачно складываться, или участь купеческой жены. Никакого выбора судьба и не подумала оставить! Тот красивый купеческий сынок исчез, а юная Сашенька осталась с дочкой – синеглазой, совершенно как ее отец. И пошли, пошли косяком в ее жизни другие мужчины – мужья так называемые… Ох, не хотелось бы, чтобы дочка такую судьбу повторила. Вареньке фортуна очень благоволит – ведь на ее спектаклях даже императорская ложа почти всегда полнехонька. Нельзя размениваться на студентов да мелких чиновников, никак нельзя! Нужно себя соблюсти. А как соблюдешь, если всякий норовит заглянуть под юбку? Небось никто не верит, что она еще невинна…
– Вы, Володенька, человек приличный, – вздыхала Александра Егоровна, поспешно раскладывая по тарелкам пирожные. В сторонке младшие дочери истово мыли чашки, украдкой прислушиваясь к материнской болтовне и мимоходом обучаясь житейской премудрости. Помогала им новая Варина камеристка – та самая Раиска, с которой будущая актриса Асенкова некогда обучалась премудростям шитья у незабвенной Якобины Львовны. Раиска однажды явилась к бывшей подруге и принялась слезно жаловаться на судьбу, которая ее преследовала своими тычками и пинками, да молить о милости. Вид у нее в самом деле был донельзя потрепанный. Варе всегда было свойственно милосердие, вот и сжалилась над несчастной Раиской, которую, видимо, и впрямь крепко допекло, и взяла ее в горничные, несмотря на то что маменька приобиделась. Однако с Раиской Варя вздохнула свободнее – та не норовила заткнуть каждую дырку, как затычка в той бочке, не лезла с нужными, а чаще ненужными, советами, не поучала на каждом шагу, правда, порой была излишне любопытна касаемо отношений Вари с мужчинами, ну, до этого вопроса каждая женщина любопытна! Варя, впрочем, была не болтлива, она просто отмалчивалась в ответ на нескромные вопросы, так что Раиска вскоре угомонилась – правда, ненадолго. Не стоит повторяться и упоминать, что Александра Егоровна Раиску недолюбливала, хотя и не могла не признать ее несомненных достоинств: ловкости, услужливости и расторопности, а также безунывности.
– Вы понимаете, если девица – то с ней нельзя как с девкой, – продолжала Александра Егоровна изливать душу Владимиру Философову. – Ну и что, что Варенька актриса? У всех у нас свои понятия о чистоте есть. Вам довольно на Вареньку поглядеть, поболтать, повздыхать. А ведь не все такие!
Философов кивнул, однако на минуточку отвел глаза, вспомнив свой дневник, вернее, те записи из него, которые касались Варвары Асенковой и в которых он нипочем не сознался бы Александре Егоровне:
«Варвара Николаевна Асенкова будет играть «Пятнадцатилетнего короля». Любопытно посмотреть, хотя и опасно. После всю неделю об ней продумаешь, и пропедевтика[24] в голову не полезет…
«Ложа 1-го яруса, или Последний дебют Тальони», водевиль в двух действиях… Заехал домой, напился чаю, потом, грешен, заворотил к Варваре Николаевне Асенковой. Там нашел много молодежи, поужинал, выпил бокал шампанского и скрепя сердце уехал в карете какого-то гвардейского офицера…
…Великий пост. Вместо отличного стола – капуста на ламповом масле. Вместо театров – хождение в церковь, вместо божественного личика Асенковой – залоснившаяся от времени плешь Пошмана[25].
Плохое тут говенье, когда еще в ушах раздается серебристый голосок божественной Варвары Николаевны и перед глазами носится ее полувоздушный облик!»
Конечно, Философов не признается Александре Егоровне в своих мыслях и вожделениях. Промолчит и о том, что ее причитания его удивляют. Какой почтительности она требует? Всем известно, что актрисы созданы на потеху и разврат. Их можно обожать, но… это обожание особенного рода. Такая уж у них судьба! Ежедень выставляться перед мужчинами, показывать им ноги, полуобнаженную грудь, вилять задницей – и ждать, что к тебе станут относиться, словно к белой голубице, – ну, это чрезвычайно глупо. Приличные и разумные люди на актерках не женятся – разве что дураки, которые не боятся держать в женах блудницу. Что говорить, в этом мало справедливости: нельзя жениться на тех, с которыми весело, жена непременно должна быть скучна и благопристойна, того требуют общественные установления. Владимир Философов, несмотря на молодость, эту истину уже вполне усвоил. Недаром в его дневнике после любовных признаний есть еще одна запись, в которой он тоже не сознается добрейшей Александре Егоровне: «Заходил в Летний сад, где был сконфужен встречею с Асенковыми, которым поклониться при всех было неловко, а не поклониться совестно».
Ну как же быть? Невозможно не считаться с общественной моралью, которая почему-то одобряет, если станешь за актрисой напропалую волочиться, однако осуждает, если публично с ней поздороваешься…
И чувствуя себя крайне неуютно, Философов знай кивает в ответ на воркотню Александры Егоровны, а та все не унимается:
– Ой, какой народ пошел непристойный! Помните бурку?
Философов прыскает, но тут же принимает сочувственный вид. Эх, какая же скучная эта Александра Егоровна, ну чего она принимает такой трагический вид? История ведь вышла пресмешная!
Студент Владимир Философов как-то подзабыл, что у всякой палки два конца, у медали – две стороны, а история та была пресмешной лишь для того, кого она никак не касалась и последствий никаких не имела.
Уже за полночь, после того самого спектакля, с которого так внезапно уехала императрица, огорченная, задумчивая Варя вместе с остальными участниками спектакля села в зеленую карету и отправилась домой. Из ее соседей по дому Голлидея нынче не было никого. Дюр уехал раньше, он теперь отчего-то часто не ждал казенной кареты, а все отговаривался некими приятелями, которые его подвозят. И вот, когда Варя вышла из кареты около дома, простившись с другими актрисами, среди которых были сестры Самойловы, из темноты вдруг метнулась мужская фигура. Чьи-то руки стиснули девушку в объятиях… Она увидела рядом безумные, огненные глаза, почувствовала чье-то жаркое дыхание и гортанный шепот:
– Моя будэш! Я говорыл!
Нечто тяжелое, мохнатое свалилось на нее. Шуба, что ли? Потом ее куда-то поволокли.
Первым чувством было возмущение: какая тяжелая, вонючая шуба! Дышать нечем!
Потом Варя испугалась, начала рваться из цепких, сильных рук, визжать… Неприятно пахнущий войлок забивал рот, глушил голос, и Варя, перепугавшись, что крика ее никто не услышит, завизжала так, что у нее горло заболело.
Случилось так, что за больного кучера в тот вечер сел на козлы сам содержатель зеленых театральных карет, Варин отчим, Павел Николаевич Креницын. На ее счастье, зеленая карета отъехала еще недалеко, и, хотя крики ее не были слышны, Креницын, почуяв позади возню, обернулся и увидел человека в черкеске, который пытался взвалить на нервно пляшущую лошадь мохнатый, бьющийся сверток. И тут до него донеслись сдавленные крики, отчаянный визг.
Павел Николаевич мигом смекнул, что приключилась беда, тоже заорал и, щелкая кнутом, кинулся на подмогу. Однако был он сообразителен и мигом смекнул, что не оберется неприятностей, если отхлещет человека в черкеске. Это вполне может быть какой-нибудь кавказский князь, который за обиду зарежет и его, и Варю, и всю семью прикончит. О мстительности этих все еще полудиких горцев, прижившихся в
