Можно видеть, что даже иронизируя над героем, автор не стремится его принизить. После того как Манилов уже достаточно определенно охарактеризован («От него не дождешься никакого живого или хоть даже заносчивого слова какое можешь услышать почти от всякого, если коснешься задирающего его предмета» — VI, 24) и в подтверждение высказанной оценки предлагается рассуждение о «задорах» («У всякого есть свой задор… но у Манилова ничего не было» — там же), выясняется, что отсутствие задора можно интерпретировать двояко. Нужно бы иметь хотя бы какой-нибудь задор, но на фоне задоров перечисленных (у одного задор «обратился на борзых собак», другой «мастер лихо пообедать», третий мечтает, как бы пройтись «с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям» и т. д.), может быть и хорошо не иметь никакого задора.
Манилов — как мягкая глина, из которой можно было бы нечто привлекательное вылепить, но нет уверенности что подобное «творение» сохранится, не утратит приданную ему форму. Манилов лишен энергии жизни. И он сам и его имение олицетворяют статичность, неизменность существования, чреватую мертвенным покоем. Ю. В. Манн в свое время отметил, что Чичиков отправляется делать визиты помещикам в «шинели на больших медведях», т. е на медвежьем меху, затем видит мужиков, сидящих в «овчиных тулупах». Когда же он добирается до Манилова, то взору его открывается «покатость горы», одетая «подстриженным дерном», «две-три клумбы» с кустами сирени, пруд, покрытый зеленью, — т. е. вполне летний пейзаж. «В то время как во всем мире времена года циклично сменяют одно другое, — замечает современный исследователь, — в пространстве Манилова царит вечное идиллическое время» [19].
В этот мир, окрашенный в идиллические тона, и является Чичиков, цель поездок которого пока еще неизвестна читателю. Автор прибегает к важной для него дефиниции «предприятия» своего героя: в голосе Чичикова, еще только собирающегося изложить просьбу, «отдалось какое-то
Странность, однако, заключается и в том, что как ни изумился Манилов и даже «остался с разинутым ртом в продолжение нескольких минут» (VI, 34), он все же, узнав, что подобная «негоция» (т. е. торговая сделка) не окажется «несоответствующею гражданским постановлениям и дальнейшим видам России» (VI, 35), «совершенно успокоился» (VI, 36). Даже авантюрист Чичиков опасался, что его просьба не будет принята (перед тем как ее предложить, «он даже покраснел», «в лице его показалось какое-то напряженное выражение»), но странность сего «предприятия» не насторожила в должной мере его собеседника. А далее, в последующих главах, Чичикову уже не пришлось опасаться, что его просьба вызовет изумление. Поданная в соответствующей форме, приятной для собеседника или задевающей определенные струны у кого сердца, у кого — разума, просьба Павла Ивановича никому не кажется странной, разве что Коробочке («товар такой странный, совсем небывалый» — VI, 54), да и ее заботит прежде всего незнание, сколько можно запросить за мертвые души, вдруг окажется, что «они больше как- нибудь стоят». Однако и ее Чичикову удается уговорить.
«Предприятие» Чичикова располагается на границе необычного, странного и обыденного. В российской действительности факт покупки мертвых душ, т. е. оформление покупки крестьян, уже умерших, но в качестве таковых еще не записанных в ревизскую сказку, хотя и не часто, но встречался. В крепостнической России с начала XVIII века проводились регулярные переписи крестьян. Составленные при ревизии списки именовались ревизскими сказками. Ревизия проводилась один раз в 7—10 лет, чтобы определить подушную подать, которая взималась по числу мужчин-крепостных. Внесенные в списки крестьяне именовались «ревизскими душами», и число их считалось неизменным до следующей переписи. Это создавало почву для определенных спекуляций. Родственница Гоголя М. Г. Анисимо-Яновская вспоминала о своем дяде Х. П. Пивинском, который внес за умерших крестьян оброк и прикупил мертвых душ, чтобы не запретили держать винокурню. Поэтому и в «Мертвых душах» зарождение чичиковской идеи происходит достаточно обыденно. В главе XI Чичиков, в качестве поверенного, раздумывает, как осуществить заклад в казну имения; трудность заключается в том, что «половина крестьян вымерла», на что секретарь, узнав, что они еще числятся по ревизской сказке, замечает: «Ну, так чего же вы оробели? <…> один умер, другой родится, а все в дело годится» (VI, 239).
Вместе с тем подобная «негоция» была не только незаконной, но и неэтичной. Чичиков рассчитывает не просто совершить данную акцию единожды, а, задумав эту аферу, разбогатеть. В слове «предприятие», употребляемом в тексте, можно уловить авторскую иронию, но для героя это действительно предприятие: он долго вынашивал идею, тщательно готовился к ее осуществлению. Чичикова заботит только практическая сторона вопроса: отыскать помещиков, у которых в последние годы умирало немало крестьян, и подешевле или даже бесплатно их заполучить. Сторона метафизическая, философская и нравственная его не беспокоит. Автор не случайно столь многократно употребляет слова «странный», «странное». С общечеловеческой точки зрения, деяние Чичикова по меньшей мере странно, и это сочетание в одном действии странного и почти ординарного привлекало Гоголя, скорее всего, потому, что давало возможность обнаружить скрытые пружины жизни, а также испытать человека: как он отзовется на странное «предприятие» Чичикова — удивится или примет как должное, опротестует или согласится и отыщет для себя выгоду.
Гоголь же выстраивает текст таким образом, что становится очевидным совершающееся нарушение естественных и основополагающих законов жизни. Понятия «мертвое» и «живое», «жизнь» и «смерть», как заметил Ю. В. Манн, смешиваются, перетекают друг в друга[20]. Души крестьян, о продаже которых идет речь, именуются как «в некотором роде» окончившие «свое существование», «не живые в действительности, но живые относительно законной формы». Услышав просьбу Чичикова, Манилов осведомляется, не «для красоты ли слога» «изволил выразиться» таким образом Чичиков. «Красотой слога» Павел Иванович действительно владеет виртуозно, но, кроме того, он находит выражения, которые по-своему примиряют неестественность сделки с законом (фраза «я немею перед законом» нравится и Манилову), низводят противоестественное действие к заурядной сделке. Однако выражения, которыми пользуется Чичиков, содержат в себе и некий другой смысл, лишь обозначенный и пока не развернутый. Вспомним, что первая фраза, выражающая истинную просьбу Чичикова, звучит следующим образом: «Я желаю иметь мертвых…». Зловещий подтекст фразы будет прикрыт последующим разъяснением гоголевского героя: «Я желаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые» (VI, 34), но первоначальный смысл, до поры до времени не вполне понятный читателю, не исчезает. Чичиков, покупающий души, ассоциируется с антихристом, приходящим в мир, чтобы утвердить царство зла. Не постигая суть ситуации, Манилов, самый простодушный из всех помещиков, недаром вначале пугается и немеет: это естественная реакция человека на «престранное слово» любезного гостя, приехавшего, кстати, из некоего неведомого мира; Чичиков, очаровывая всех своими словами, никому не рассказывает, откуда он явился.
Читателю же предоставлена возможность задуматься о «мертвой» и «живой» душе, т. е. осмыслить ситуацию более объемно, чем это доступно героям. Ведь Манилов, остававшийся «с разинутым ртом в продолжении нескольких минут», далее, как мы помним, ведет себя совершенно обыденно: старается «высмотреть, не видно ли какой усмешки на губах» Чичикова, задумывается, «не спятил ли гость как- нибудь невзначай с ума» (там же). Как ни стремится Манилов к «духовному наслаждению», метафизические вопросы ему явно не по плечу. Однако некоторое время ощущение необычности случившегося не покидает Манилова. Гоголь восстанавливает прерванный обсуждением «негоции» диалог новых знакомых о «магнетизме души», о «блаженстве» жить «в самом ближайшем соседстве» и «философствовать о чем-нибудь». А когда гость уезжает, оставшийся в самом умиленном состоянии духа Манилов, унесшийся было в мыслях «Бог знает куда», все-таки вновь возвращается к тому, что произошло: «Странная просьба Чичикова прервала вдруг все его мечтания. Мысль о ней как-то особенно не варилась в его голове: как ни переворачивал он ее, но никак не мог изъяснить себе, и все время сидел он и курил трубку, что тянулось до самого ужина» (VI, 39). Если уж Манилов, полагает автор, оторвался от своих мечтаний и испытал тревогу (хотя бы до ужина), то читатель сможет рассмотреть в губернской жизни более общий, глубокий смысл и задуматься о душе, судьба которой столь непроста в этом «странном» мире.
Именно во второй главе, где идея Чичикова уже становится известной, авторская речь более контрастно, чем это было в главе первой, соединяет иронию и пафос. Правда, в тексте еще не появились
