таким маломощным орудием в виду могучих пластов, накоплявших свою силу тысячелетиями. Внезапно показался Моргун могучим гигантом, прогрызающимся сквозь породы, нагроможденные и укрепленные природой.

Удивительное дело: позже Косиор приехал на шахту, чтобы разбудить людей, вдохнуть в них ощущение их силы. Он уже знал, что ничто не укрепляет так дух пролетария, как сознание своего единства с братьями по классу. Но в это время он ощутил, что силу пролетарий черпает в борьбе с природой, в самом труде… Нет, не в одиночных усилиях, а в системе отношений, возникающих на почве труда. Он как будто впервые познал глубокий смысл и универсальность марксовой теории о производственных отношениях…

Такие важные и сложные мысли посетили его именно тогда, когда он был вместе с Моргуном. И может быть, поэтому он особенно ценил его дружбу, которая прошла и через ссыльные поселения, и тюремные этапы, и споры в подпольных кружках, и первые бои за Советскую власть.

Теперь эта дружба по-новому окрашивала образ молодого человека, и похожего и непохожего на своего отца.

Между тем Василь Моргун разложил на длинном столе, торцом приставленном к письменному, фотографии карты Украины с обозначенными на них пунктами активных выступлений кулачества. Над картой склонились три головы: наголо обритая, блестящая — Косиора, светлая с проседью — Карлсона, увенчанная густой шевелюрой — Постышева.

Хотя и Косиор, и Постышев прекрасно знали о росте активности контрреволюции в деревне, ее проявлениях в самых острых формах — террора, диверсии и саботажа, факты, собранные вместе, прикрепленные к географическим пунктам, давали картину неожиданную и остро впечатляющую. Их было не десятки, а многие сотни, черных флажков, словно траурные знамена развевающихся над селами Украины…

В воображении трех человек, так хорошо знакомых с положением, оживали эти условные значки, открывая хлебные поля Черниговщины, черноземные степи Херсонщины, холмистые равнины Днепровского правобережья.

И всюду гремели выстрелы из обрезов, и падали сельские активисты, селькоры, уполномоченные по хлебозаготовкам — целая рать молодых и старых, опытных и новичков. И все — беззаветные. Все — коммунисты.

Оглушенный на мгновение этой мыслью, Косиор не сразу спросил:

— За какое время эти данные?

Карлсон горестно ответил:

— За последний год. — И добавил: — Вот этот кружок нанесен на карту только вчера. Накануне ночью здесь, на Старобельщине, в селе Кресты, кулаки ночью подожгли хату председателя сельсовета. В дыму задохнулись он сам, его мать, еле спасли детей и жену.

Старобельщина! Глухомань. В стороне от железной дороги. Вдалеке от центров… Край крупных кулацких хозяйств, опорных пунктов автокефальной церкви, вышедшей из подчинения Московской патриархии, давшей приют под сводами своих храмов, под прикрытием поповской рясы десяткам бежавших от возмездия петлюровских офицеров, махновских бандитов…

Карлсон называл имена. Он называл имена арестованных уже убийц. Вожаков групп и группок, кулацких сынков, с топорами, обрезами и кольями поднявшихся против коллективизации.

Косиор все еще стоял над разложенными по столу фотографиями. И то, что сейчас говорил Карл Мартынович своим негромким, глуховатым голосом с латышским акцентом, усилившимся от волнения, входило в сознание Косиора не формулами, не законченными и подготовленными, по необходимости сжатыми тезисами доклада, а живыми людьми и сценами в знакомых Косиору местах.

Лилась не только кровь, лилась и водка. Кулаки спаивали и подкупали неустойчивых людей в комнезамах — комитетах бедноты. А что означали кровавые драки, побоища на деревенских околицах, заканчивающиеся смертью в больницах или на печи собственной хаты? Кто был жертвой их? Почему среди этих жертв больше всего именно бедняцкой молодежи? И кто начинал эти драки?

Тщательным расследованием установлено то, что уже можно было сформулировать: один из методов кулацкого террора — затевать драки, нападать неожиданно, бить не до смерти, а нанося смертельные увечья. И эта форма террора, безошибочно избранная кулачьем, не была раскрыта судами, разбиравшими многочисленные дела «о драках» без уразумения их подлинного смысла. И присуждали по этим делам кулаков к небольшим наказаниям. Кулаки нащупали эту слабину органов юстиции, и теперь террор заключается не только в убийствах и нанесении увечий, но в запугивании селян, в создании обстановки всеобщего страха за свою жизнь и за жизнь детей. Длинными деревенскими вечерами трещат запертые ворота бедняцких дворов, сыплются разбитые стекла из окон, и ни одна семья не уверена в том, что ночь пройдет мирно, что не ворвутся в хату с криками: «Мы вам покажем колхозы!», не будут избивать старого и малого. Но и это еще не все: распускаются дикие и зловещие слухи об эпидемиях, о стихийных бедствиях, сеящие панику.

И вся картина, вставшая из россыпи флажков на карте Украины, из доклада, вызывала одну мысль: нет другого пути для социалистического преобразования деревни. Только ликвидация кулачества как класса.

Весь во власти этой мысли, Косиор стоял у окна. Карлсон ждал. Вытянувшись за его спиной, ждал и Василь Моргун.

Косиор услышал, как Павел Петрович спрашивает с нетерпеливыми нотками в голосе:

— Значит, складывается убеждение, что после того, как мы обезвредили «Союз освобождения Украины», в действие вошел второй эшелон, какой-то резерв контрреволюции в стране. Стихийно?

— Нет. Имеются данные о новых каналах, по которым зарубежный центр передает не только инструкции, но и средства.

— Каким способом? — быстро спросил Косиор, оборачиваясь к собеседникам.

— Самыми разнообразными. Вот один из них: под видом наследства от скончавшегося в Канаде брата через Госбанк поступила крупная сумма в долларах на имя некоего Титаренко из Старобельска…

— Титаренко? — что-то знакомое послышалось Косиору в этой фамилии. Какое-то давнее воспоминание, которое он не мог прояснить.

— Как вы подошли к Титаренко? Кто он? — спросил Косиор.

— Именно Титаренко — характерный тип для второго эшелона. Петлюровский офицер, несомненно психологически не разоружившийся. В то же время многие годы ничем себя не компрометировавший. По служебным характеристикам — опытный работник кооперации на Старобельщине. Никаких подозрительных связей и тем более действий… И вдруг в самое последнее время мы фиксируем оживление. Возобновление знакомства с бывшими соратниками, даже в Москве. А главное — деньги…

— Но почему же «под видом» наследства? Наследство могло быть настоящим. Брат-то в Канаде действительно существовал? — заинтересованно допытывался Постышев.

— В том-то и дело, Павел Петрович, что брат не только существовал, но и существует. Не в Канаде, правда, а во Львове. Это точно установлено нашими товарищами за кордоном. Возник вопрос: чьи же деньги получены Титаренкой? Сейчас мы можем ответить точно, что деньги посланы через Канаду львовской эмигрантской организацией, во главе которой стоят известные вам, Станислав Викентьевич, деятели петлюровской Директории.

— Какие доказательства?

— Первое то, что брат Титаренко жив. Второе то, что он находится во Львове. Третье то, что он является одним из активных сотрудников начальника петлюровской разведки генерала Змиенко, ведущего работу по засылке из Львова своей агентуры на Советскую Украину.

— Это который был начальником петлюровской разведки в Киеве?

— Да, именно. Вы должны его помнить, это же он громил наше киевское подполье…

Косиор вскочил:

— Помню его, как сейчас. Сухопарый, черный, а лицо довольно интеллигентное, вроде бы интеллектуал… А роль старобельского Титаренко?

— В данном случае неясна. Возможно, он только передаточная инстанция. А может быть, и активная единица. У Титаренко большие возможности: Всеукраинский кооперативный союз — организация, имеющая