думает о детях. И о муже, которому будет еще горше, чем ей.

И Василь сказал то, что уже твердо решил там, в сарае:

— Будет следствие. Если понадобится, выроем покойницу, не похоже, чтобы это было самоубийство.

Когда он вышел на крыльцо, то, к своему удивлению, увидел давешнего своего провожатого. Теперь он рассмотрел его как следует. Парню было лет семнадцать, и он вовсе не выглядел таким забитым, как это показалось поначалу. И было похоже, что в этой его формуле: «Все ясно растолковали» — что-то крылось. Может быть, сомнение, которое он таил и хотел зародить в приезжем.

— Давай, Степа, веди в сельсовет. Есть там еще кто?

— А как же! — неожиданно весело ответил Степа. — Там все. Насчет колхоза. С обеда сидят.

Около сельсовета толпились ребятишки. Они то засматривали в окна, возбужденно делясь наблюдениями, а то попросту баловались, затевая тут же, под окнами, «кучу малу» и бегая наперегонки вокруг.

Завидев незнакомого, они тотчас побежали ему навстречу, объясняя наперебой:

— От обеда сидят! От колхоза никак не откричатся! А вы, дяденька, тоже уполномоченный? Там уже есть один!

Отмахиваясь от них, Василь переступил порог. В махорочном дыму, как в облаках тумана, перед ним предстала внутренность хаты. Здесь собралось не менее пятидесяти человек. Несмотря на то что печь не топилась, было жарко как в бане. Однако мужики все сидели в верхней одежде, держа шапки в руках, а женщины, даже не опустив платки на плечи. Этим как бы подчеркивалось, что некогда им здесь рассиживаться, что дома дел невпроворот. И торчат они тут от самого обеда не по своей воле, а по чьей-то дурости…

За столом президиума, освещенные стоящей на нем керосиновой лампой, сидели, как понял Василь, местные власти: председатели сельсовета, комнезама, колхоза. Среди них была женщина, немолодая, с изможденным крестьянским лицом.

Справа и несколько впереди стола президиума стоял молодой человек, одетый по-городскому, и с повадкой привычного оратора говорил:

— Ну что ж, дорогие граждане, я свою речь высказал. Опять же товарищ председатель уже в который раз обращается к вам: кто желает вступить в колхоз? Или имеет что сказать по этому делу? А я вот по часам смотрю: уже боле пяти часов сидим, друг на друга смотрим, в молчанку играем. Это как же понять, уважаемые граждане?

Человек говорил устало и все же с напором. Василю, которому не доводилось еще бывать на таких собраниях, очень удивительным показалось, что столько времени собравшиеся здесь люди сидят и молчат. Ничего не говорят и не расходятся. Он догадывался, что большинство собравшихся переживают мучительный разлад, силясь уяснить, где лежит их выгода. С одной стороны, это можно было понять: в головах людей трудно укладывалась мысль о том, что вот этот слабосильный, маленький колхоз, это еще не испытанное временем единство неимущих людей, безлошадных, безынвентарных незаможников, может привести к благосостоянию. Никто не мог себе уяснить, каким образом этого достигнуть. На другую чашу весов ложилась надежда. Эту надежду питало искони присущее трудящемуся крестьянину убеждение, что миром жить легче. И это убеждение подкреплялось доводами рассудка и пристальной оглядкой вокруг. Советская власть дала землю, дает кредиты на приобретение инвентаря, помогает посевным материалом, тягловой силой, обещает трактора для совместной обработки земли. А с другой стороны — страшно! Тем голодранцам, что уже в колхозе, тем страшно не было: коня на колхозную конюшню не вести, ни сеялку, ни веялку на колхозный двор не закатывать, посевного зерна в колхозный амбар не ссыпать…

— Ну, того-этого, приведу я в колхоз своего коня, сеялку, веялку, два хороших плуга, того-этого, отдам посевной материал. А голодранец Сидор чего принесет? Хрена? Четырех, того-этого, едоков приведет? Как же тогда мы будем урожай делить? Неужто поровну? — наконец выговорил хмурого вида мужик, запинаясь на каждом слове и теребя в руках шапку.

Вдруг вскочил молодой еще, смуглый человек с цыганскими живыми глазами:

— А ты как хотел? Кому вершки, а кому корешки? Сейчас же закричали с места.

Уполномоченный поднял руку:

— Спокойно, товарищи! По труду делить будем. Кто сколько выработает, тот столько и получит.

— Так что же, ты на моем инвентаре будешь вырабатывать, а я что получу за это? — вскочил усевшийся уже было хмурый мужик.

— Темнота ты! Ведь та сеялка, веялка и плуг, они же не только для бедняка, но и на тебя работать будут. Ты на кого уповаешь со своей сеялкой, на бога? А тут государство дает кредиты, — устало говорил уполномоченный. — И за батраков государство вносит для паевого взноса в колхоз специальные фонды, чтобы они прокормить себя могли до нового урожая, — добавил он.

— А корову-то сведут на колхозный двор! Да и кур, кажуть, заберут в колхоз! А чем детей кормить будем? — послышался сварливый бабий голос.

— Ишь раскричалась! Ты-то чего? Твои дети уже с усами. А мои в люльке качаются! — подхватил другой.

— А тебе, голодранке, какое дело? У тебя сроду коровы не было, все по чужим хлевам побираешься!..

— Заберете коров, так и детей забирайте, сами их в колхозе кормите! — подступила к уполномоченному молодица.

Две бабы сцепились в драке.

— Граждане, граждане, тише! Давайте по делу, — надрывался одуревший от дыма и собственных речей уполномоченный. — А ты что как воды в рот набрал? — накинулся он на председателя.

Тот откашлялся, и впервые прозвучал его неожиданно высокий голос:

— А ну, мужики, бабы, помолчим. Зараз я скажу.

Постепенно установилась тишина.

Председатель, обегая хитроватым взглядом притихшие ряды, произнес негромко и убедительно:

— Граждане мужики и гражданки бабы, слыхали, что сказал товарищ уполномоченный: колхозы — дело добровольное, никто вас не неволит, кто хочет — записывайтесь, а кто не хочет — не надо!

Он улыбнулся, широко раскрыв щербатый рот, и развел руками. Минуту продолжалась тишина, и вдруг раздался громкий хохот. Кто-то первый поднялся и направился к двери. За ним потянулись остальные. Собрание растаяло, как не было его…

— Ось бачте, з якым народом треба працювати, — сказал председатель колхоза, обращаясь к уполномоченному с хорошо наигранным возмущением.

— А я разгадал тебя, — медленно и хрипло сказал тот, с ненавистью глядя на него.

Василь вышел из правления вместе с уполномоченным.

— Видали, что делается? С таким председателем сам партбилет положишь! Ничего, я свое возьму! Я им такую «добровольность» покажу, навеки запомнят! — Уполномоченный был злой и решительный.

Они зашли в чайную, где, кроме кипятку и окаменелостей в форме бубликов, ничего не было. Но Василь имел в сумке банку рыбных консервов, а уполномоченный вытащил из кармана пальто женины припасы.

Уполномоченного звали Леонтием Приходько, работал он в райцентре, в редакции газеты.

— Верите, — пожаловался он, — за неделю только одну ночь и ночевал дома. Зато, — он оживился, — у меня без промаха! Не добью до семидесяти процентов — не уеду.

— А как же?

— Вот завтра посмотрите. Запишутся все, как цуцики. Это я сначала такой добрый.

— Не перегнете ли? — усомнился Василь.

— В полном согласии с инструктажем! — самолюбиво ответил Леонтий.

Василь спросил, что он слышал о самоубийстве учительницы.

— Так ведь она сама, говорят, запуталась с деньгами… вместе с братом…

— А кто говорит-то?

— Да тот же председатель… Пусть он мне только пикнет завтра, я его прищучу! — снова вскипел Леонтий.