— Я хотел тебе напомнить, что твои предки были замечательными людьми, их знал весь родной край, — продолжил свой рассказ Нусрат. — Ты слышал о геройстве самого старшего твоего деда в седьмом поколении Османа?

И снова ничего не смог ответить джигит, снова смущенно опустил голову. «Никогда я раньше не испытывал такого стыда». Если бы ему довелось учиться! Да когда ему было учиться? Все, что он знал, так это несколько аятов из Корана — перенял от отца… А порога школы он никогда не переступал. Если бы учился, то знал бы хорошо и историю своего рода, и историю своего народа. Может быть, не хуже этого старика, ведь умом его аллах не обделил.

— Ну так слушай, — сказал Нусрат, — было это почти два века назад, когда маньчжурские войска под началом Жаухай-жанжуна вторглись на наши земли. И в битве с врагами особую доблесть проявил твой предок Осман. При защите столицы нашего государства Яркенда, в жарких схватках при Карасу, Тонгузлуке он громил жаухайских чериков[7] и заставил их отступить, был в числе самых отважных и удалых воинов. За мужество в сражениях он был поставлен на пост пансата — пятисотника.

— Вот как?! — Гордость за далеких мужественных предков, страстное желание не опозорить их славного имени, стать достойным продолжателем их доблестных дел огнем заиграли в темных глазах джигита.

— К сожалению, победа ушла от нас, — тяжело вздохнул Нусрат, — потом началась эта вражда между уйгурами с Белых гор и уйгурами с Черных гор, которая разъединила наш народ на два лагеря. Чему же удивляться, что мы потерпели сокрушительное поражение. И в числе главных жертв этой войны оказались и хотанские каракашлики, которых возглавлял твой пращур Осман…

— Так значит, наши предки — выходцы из Хотана?

— Да, из Хотана… Кстати, Садыр-палван тоже был хотанский, из селения Гума.

— Правда?!

Узнав о том, что он земляк великого Садыра-палвана, джигит еще больше приосанился.

— Те каракашлики, что остались после побоища в живых, перебрались сюда к слиянию трех рек, на южный склон Аврала и назвали его Каш-Карабаг. После этого и река, что прежде называлась Нилка, получила имя Каш.

— Спасибо, дедушка, — джигит с особым чувством произнес слово «дедушка» — так он обратился бы к своему родному деду, — если бы ты мне не рассказал обо всем этом, я так и не узнал бы, наверное, истории своего рода, так и ходил бы, не ведая, кто я и откуда.

— А ты думаешь, мало таких? — Нусрат задумался и опять тяжело вздохнул. — И все наши невзгоды как раз от этого и идут, что мы не знаем, откуда мы, кто мы… Ну так вот, начнем с Османа, его сыном был Ислам, от него — Бавдун, от Бавдуна — Худаберди, от Худаберди — Сетивалди, от Сетивалди — Маметбаки, а от Маметбаки — ты, Абдулгани, — вот твои семь колен!

— Семь колен…

— Запомни их. Запомни и то, что твои предки Осман и Сетивалди — это люди, которые высоко несли знамя свободы родного народа и погибли за нее. Они были бунтарями!..

— Бунтари!.. — повторил Гани. Перед глазами его стояли пращур Осман и дед Сетивалди — могучие и суровые. И ему казалось, что они призывают его к борьбе… Кровь гулко стучала в жилах джигита, он больше не в силах был сидеть. И, словно почувствовав это, вдруг призывно заржал его скакун.

— Ты не беспокойся, сынок, я сам посмотрю за твоим конем…

— Нет, дедушка, я поеду, — сказал негромко Гани и усилил голос, чтобы услышала и Чолпан, — спасибо вам за все — и за гостеприимство, и за ваш рассказ, за все!..

— Не за что, сынок… Да и что ты у нас успел отведать? Только то, что под руками было. Даже и угостить тебя не успели по-настоящему… Не торопись, переночуй у меня, Чолпан что-нибудь приготовит…

Услышав имя девушки, Гани было заколебался и чуть не сел опять, но тут же передумал: «Нет, нельзя, что обо мне подумает девушка. Решит, что я бездельник, которому некуда спешить».

— В следующий раз как-нибудь, дедушка. Позвольте, я буду вас навещать?..

— Для тебя, сынок, всегда открыты двери моего дома, запомни это! Ты — внук моего близкого друга. И еще одно — ты на коне, я и пешком с палкой хожу, ты молод, я стар, мне за тобой не угнаться, так что ты уж навещай меня, не забывай старика…

Гани и Нусрат вышли из беседки. Луна уже поднялась высоко и окрестности, освещенные ее бледным светом, казались сказочно прекрасными. И так не хотелось уходить отсюда, из этого цветника, где самым красивым цветком была девушка, носившая имя утренней звезды[8] …

Джигит и старик замерли, прислушиваясь к загадочному монотонному плеску волн, доносившемуся со стороны реки…

— Мудрость природы, — снова повторил старик, положив на плечо Гани твердую как дерево, но уже слегка дрожащую руку. — Знай, сынок, у меня много есть чего сказать тебе, приезжай, вот так у реки, прислушиваясь к ее шуму, мы еще поговорим…

Гани вскочил на коня и помчался. В голове его тоже мчались доселе неведомые ему мысли, а в сердце поднималось какое-то новое чувство. И казалось ему, что не на скакуне он, на сказочной чудо-птице, поднявшей его высоко над миром… И снова и снова, без конца повторял он слова: «бунтарь», «свобода», «счастье»…

Камешки, сбитые копытами коня, стремительно неслись вниз по крутому склону, увлекая за собой десятки других. Но легко и быстро поднимавшийся по узкой тропе к вершине горы всадник не обращал на камнепад никакого внимания. Эта трудная и опасная тропа была нелегким испытанием и для скакуна и для джигита. Многие не выдерживали этого испытания на тропе, получившей название Сират-корук (мост над преисподней) — и искали другого, более благоразумного пути. Обычно ею пользовались лишь в случае крайней необходимости, когда нужно было уйти от преследовавших врагов или резко укоротить дорогу. Да и тогда на это отваживались только самые отчаянные головы. Но нашему путнику и его коню эта тропа, видно, была хорошо знакома, надо полагать, что они уже не раз пользовались ею. Конь без особого напряжения поднимался по круче, нисколько не пугался скатывавшихся камней, не ожидая понуканий всадника, а тот сидел прямо и гордо, смело ослабив поводья. Наконец, достигнув вершины, всадник спрыгнул на землю и стал обтирать взмыленного коня, поглаживая его по холке, по спине и, лаская, приговаривал:

— Молодец, мой славный, мой сокол. Мне с тобой и преисподняя не страшна. — Он поцеловал его в белую звездочку на лбу и повел под уздцы к скале, покрытой густым мхом. Оставив коня у подножия скалы, сам джигит ловко вскарабкался на ее вершину. Все вокруг, каждый камень и каждое деревце было знакомо и привычно его взгляду. Здесь он чувствовал себя в полной безопасности, спокойно и уверенно. Он знал, что здесь может не опасаться удара в спину. Это место — куда нелегко было попасть и куда поэтому редко заглядывала живая душа — с давних пор стало убежищем для Гани и его товарищей. Здесь они встречались, здесь обсуждали свои планы. Дважды, бежав из тюрьмы — ямула, джигит укрывался в этих местах, и черики, устремившиеся по его следу, отступали, не в силах добраться до этого горного гнезда. И своих друзей, казаха Акбара и монгола Галдана Гани, вызволив из тюрьмы, укрыл именно здесь, да так, что преследователи и следов их не обнаружили… Он считал эти места как бы личным своим владением. Здесь он был хозяином. И какое бы предприятие ни замышлял Гани, он обдумывал его здесь и начинал свой путь отсюда.

Наверное, издали Гани, замерший на краю скалы, казался могучим горным беркутом. По-орлиному зорким взглядом джигит окидывал отсюда чуть ли не всю родную землю, и ее токи наполняли его душу, ободряя и возвышая ее. Вон видна его родина — селение Турдиюзи, протянувшееся от подножия гор до самой Или. Справа Каш-Самиюзи, слева Бахтиярюзи, его называют еще Сепил. Там живут дунгане. На