уже не осталось никого из последователей Льва Николаевича, хотя многие иностранные туристы, посещавшие Ясную, приезжали к могиле не только великого художника, но и великого учителя жизни. Вася решил в какой-то мере заполнить этот пробел. Он попросил кого-то перевести на французский стихи моего отца 'Есть на Руси великая могила'. Сам Вася по-французски не знал, но перевод был переписан русскими буквами. Вася с большим чувством произносил стихи перед изумленными туристами, которые видели в нем (и отчасти справедливо) истинного пейзана, представителя русского народа, тем более что оформлен он был соответствующе.
Большим событием в общей жизни 'Березок' была постановка в школе деревни Жукове, где заведующим был тоже единомышленник Толстого, 'Русалки' А. С. Пушкина. Роль мельника там потрясающе играл папа. Одетый в невозможные лохмотья, он таким страшным голосом говорил: 'Я ворон, черный ворон', что волосы вставали дыбом. Декорации в стиле 'а ля рюсс' написала Оля Бирюкова, особенно импозантен был княжеский терем.
Перехожу к воспоминаниям о другой толстовской коммуне новоиерусалимской.
Здесь мы прожили лето 1926 года. Председателем её был Вася — Василий Васильевич Шершенев — муж Алечки, о которой я уже писал. Это был необычайно милый, душевный и умный человек. В молодости он и его брат Петя служили милиционерами. Узнав толстовское учение, они бросили эту службу. В коммуне Вася пользовался большим авторитетом и любовью. После его женитьбы на Алечке Страховой семья Шершеневых стала на многие годы самой близкой к горбуновской.
Петя Шершенев был менее ярким человеком, но хорошим художником, по-настоящему понимавшим природу. Состав коммуны, в противоположность 'Березкам', был лишь наполовину интеллигентским, половина же была крестьянского происхождения. Однако и половины было достаточно, чтобы в коммуне не было сектантского духа, чтобы царила жизнерадостность. Помню, какие устраивались по вечерам капустники. Особенно запомнилось исполнение в лицах романса 'Три красавицы небес шли по улицам Мадрида, донна Клара, Долорес и прекрасная Пепита'. Этими тремя красавицами были самые огромные мужики, конечно, накинувшие на себя платки и еще какие-то женские атрибуты. Прекрасную Пепиту изображал детина колоссальных размеров — Митрофан Нечесов, густо обросший бородой и полностью по внешности соответствующий своей фамилии. Как известно, красавицам повстречался нищий. Донна Клара дала ему два реала. Долорес — один, 'Но Пепита всех бедней. Не имеет ни реала, Вместо золота она Бедняка расцеловала'. Нищий взглядом останавливает проходящего торговца цветами: 'За букет душистых роз Отдал он все три реала И красавице поднес, что его расцеловала'. Успех этого номера был колоссальный.
Как всегда в коммунах, мы, Горбуновы, помогали коммунарам в их работе и, кажется, имели собственный огород.
Здесь в коммуне я впервые познакомился с приехавшим в гости Густавом Адольфовичем Тюрком, сыновья которого Густав и Гюнтер (Гутя и Гитя) накрепко вошли в историю толстовства в последние годы его существования. Густав Адольфович был великолепнейшим и популярнейшим в Москве детским врачом. Он был членом Вегетарианского общества, а также одним из активнейших членов общества 'Старая Москва' и 'Общества изучения русской усадьбы' (ОИРУ), за что впоследствии жестоко поплатился. В начале 1934 года Густав Адольфович был арестован и сослан на Соловки, где и сгинул в 1937 году.
В те годы под влиянием различных тягостных для меня событий я начал горбиться, и Густав Адольфович прочел мне целую проповедь — 'Человек должен ходить и жить прямо, не сгибаясь'.
С третьей, наиболее яркой толстовской коммуной 'Жизнь и труд' мне пришлось познакомиться в 1928 году. Среди близких людей эта коммуна называлась в то время обычно 'Шестаковка'. Она находилась в окрестностях Москвы, недалеко от теперешней станции метро 'Юго-Западная'. Мы провели в этой коммуне вместе с моей матерью около месяца, мало общаясь и с коммунарами, и с природой, так как были поглощены редакционной работой над двумя томами полного собрания сочинений (юбилейного) Л. Н. Толстого, включающими его последний труд — 'Путь жизни'. Работа эта была огромной такую массу рукописей и корректур надо было просмотреть, чтобы установить, нет ли в опубликованном ранее тексте ошибок, заполнить места, выброшенные царской цензурой, составить историю писания и печатания. Официально редактором этих томов был мой отец, фактически работу из-за его болезни и слабости пришлось выполнять нам под руководством Н. Н. Гусева.
'Шестаковка' имела совсем другой характер, чем 'Березки' и новоиерусалимская коммуна. Жизнь и быт здесь были гораздо более суровыми. Среди коммунаров было мало интеллигентов, большей частью это были крестьяне, многие из близких сект. Хор исполнял толстовские и полусектантские песни. Руководил коммуной ныне здравствующий Борис Васильевич Мазурин, человек во всех отношениях незаурядный.
Знакомство с расширившейся коммуной после её переезда в 1931 году в Западную Сибирь в моей памяти тесно связано с глубокой дружбой с двумя братьями Густавом и Гюнтером Тюрк, об отце которых я уже рассказывал. Густав (Гутя) окончил физико-математическое отделение МГУ по специальности 'астрономия', которой очень увлекался. Еще будучи студентом, он опубликовал статью о статистическом исследовании кратеров на Луне. В университете он познакомился и женился на своей однокурснице Соне. Вместе они составляли эффектную пару, на которую все оглядывались: он высокий, курчавый брюнет, она миловидная малышка с золотистыми вьющимися волосами. Я впервые увидел его, когда он стал приходить к папе. Сначала он не обращал на меня никакого внимания, но, узнав о моей любви к Блоку, увидев страшный портрет его последних лет, висевший над моим столом, он признался в такой же глубокой любви к поэту. Это быстро вызвало преданную дружбу, которая длилась почти сорок лет.
Быстро к нам с Гутей примкнула его жена Соня. Мы решили съездить в блоковское Шахматово. В то время там никто не бывал. Эта поездка глубоко врезалась в мою память. Не увидев удивительную шахматовскую природу, овраг с ручьем, где жили болотные попики, зубчатые ели на горизонте, нельзя до конца понять блоковскую поэзию природы.
Вскоре вернулся из тюрьмы Гитя, осужденный за отказ от военной службы. Он был на несколько лет моложе Гути, значительно ниже его ростом. Братья, во многом схожие между собой, отличались тем, что для Гути голос его 'я' был святым и оправдывающим все его поступки. Гитя же был человеком долга. Жить поэтому ему было нелегко. Гитя был гораздо большим толстовцем, чем Гутя. Согласившись с идеями Толстого, он отказался не только от мяса и рыбы, но и от кожаной обуви, молока и яиц. Это нисколько не мешало ему жить в остальном полнокровной душевной жизнью. Он был поэтом, неплохо играл на рояле.
В начале 30-х годов братья жили и Лосиноостровке и занимались столярничеством. Но жизнь в Москве при их убеждениях казалась им бесперспективной. Ещё в 1928 году был арестован весь кружок молодежи Вегетарианского общества во главе с секретарем общества Алексеем Ивановичем Журбиным (мужем моей старшей сестры Кати). Уцелел я один, может быть, потому что еще сохранялся некоторый авторитет у отца. В 1929 году было уничтожено и само общество. Постановления о его закрытии не было, а просто Моссовет отказал в продолжении аренды занимаемого им помещения. Пришла пора и толстовских коммун. После того как в 1931 году коммуна 'Жизнь и труд' переселилась из Подмосковья в Западную Сибирь и закрепилась на новом месте, мои дорогие Тюрки тоже решили двинуться в путь. Они договорились с коммуной, что им дадут отдельный участок земли, летом они будут жить там, заниматься ручным земледелием и сами обеспечивать себя овощами и даже хлебом (хлебный огород!), а зимою жить в коммуне и преподавать в школе Гутя и Соня, как окончившие физико-математическое отделение МГУ, точные и естественные науки, Гитя — гуманитарные науки.
Вспоминаю отъезд Тюрков в коммуну в феврале 1933 года. На вокзале их провожали их мать, милейшая Надежда Карловна, сестра Леночка и я с женой. Было грустно смотреть на Надежду Карловну, она не могла не предчувствовать, что, может быть, расстается с сыновьями навсегда. Отца, Густава Адольфовича, на вокзале не было. Все мы, москвичи, чувствовали, что отъезд в коммуну для Тюрков связан с огромным риском, отговаривали их, но они были непреклонны.
Выделенный им участок представлял собой маленькую долину, отделенную от коммуны небольшим пригорком. Долинка выходила прямо на берег Томи. Там они и построили себе собственными руками деревянную хибарку, с минимальным запасом вмещавшую в себя трех поселенцев. Как только жизнь Тюрков на новом месте относительно наладилась, меня с женой Ниной потянуло их навестить, да и
