существующих уже военных уголков в колхозах, и в заключение журнал говорит: 'Колхозы, все как один, должны встать на защиту Советского Союза в случае нападения врага'.

Если я не признаю и не имею никаких врагов, если я раньше отказался от военной службы и от всякого участия в насилии и в военщине, за что и в тюрьме сидел, тем не менее, находясь в колхозе, я должен чувствовать себя военнообязанным, и в случае если власть имущие скажут: 'Вот это враг, убей его, задуши, перегрызи ему горло', — и я как активный колхозник, как военнообязанный должен буду выполнить все их приказания. Этот журнал открыл мне глаза, что, находясь в колхозе, я сижу не в своих санях. Я ясно понял, что с моими убеждениями спасение вне колхоза, и потому нет ничего удивительного, что я, подхвативши остаток моих пожиток, давай Бог ноги бежать из колхоза.

Год прожил я, выйдя из колхоза, при очень плохом материальном положении, но чувствую себя бодро: я не мобилизован в палачи.

Проходившая сплошная коллективизация мало меня коснулась, разве только выкриками некоторых неразумных людей: 'Мы вас разорим! Мы вас на Соловки сошлем! Мы вас сотрем с лица земли!'

Некоторые же 'активисты' боялись иметь нас в колхозе, как чумы колхозной, как сектантской заразы, могущей разрушить основы колхозного насилия.

Ничто меня не пугало, я твердо решил не идти в колхоз, строящийся насилием, в колхоз, который разоряет жизнь людей, так называемых 'кулаков', у которых отбирали всё имущество в колхоз, не оставляя даже детям 'кулацким' куска хлеба на питание и выбрасывая из хат зимой маленьких, раздетых 'кулацких' детишек. Разве можно быть участником этого грабежа, этого кошмара и потом радоваться, что колхоз богатеет от разорения других. Быть в таком колхозе, быть участником этого грабежа, быть палачом! Боже упаси, я еще пока не ошалел — творить такие дела.

После постановления ЦК партии и после статьи Сталина как будто несколько полегчало, но все же продолжают угрожать: 'Все равно единоличникам жить не дадим, все равно загоним в колхоз'.

Близкие знакомые сообщают мне: 'Берегитесь, Яков Дементьевич, Вы давно стоите на заметке у власти. Очень жалеют, что не арестовали Вас за то, что Вы читали собравшимся крестьянам постановление ЦК партии о добровольном вступлении в колхоз'.

На одном собрании председатель исполкома бросил суровый упрек по адресу единоличников якобы за злостный срыв плана посевной кампании. Я выступил в защиту справедливости, что не в этом коренится зло срыва посевной кампании, что якобы теперь единоличники злостно решили не сеять, а зло срыва устроено еще осенью, когда бригады с музыкой и танцами выгребали у тружеников хлеб, и что некоторых крестьян за свой труд переводили в кулаки. Вот боясь попасть в 'кулаки', боясь за свой труд быть виновными, крестьяне перестают работать, чтобы у них не было ничего лишнего, могущего вызвать незаслуженное звание 'кулак'! Вот где коренится срыв посевной.

За мое такое справедливое выступление председатель готов был сейчас же арестовать меня. В своем заключительном слове он с пеной у рта, весь трясясь, кричал на меня, что это, мол, и кулацкий подпевала, и контрреволюционер, и в заключение просит собрание 'дать жестокий отпор моей клевете'. Но собрание отнеслось молчанием к его выкрикам, тогда как моим справедливым доказательствам аплодировало. Теперь мне говорят: 'Берегитесь, Яков Дементьевич, теперь попадешь в тюрьму ни за что, против тебя страшно обозлились; ведь ты был активный коллективист, а теперь упорно не идешь в колхоз; твой выход из колхоза считается агитацией против коллективизации'.

Сумма таких обстоятельств заставила меня не сегодня-завтра бежать отсюда. Еще в 24 году, попав здесь, на Кавказе, в плохое материальное положение, я возмечтал об организации колонии из друзей и единомышленников, но твердой почвы для этого не было, я вел лишь с одним другом активную переписку, а поехать подыскать местность, создать организацию — мне не удалось, и моя идея такой организации осталась только мечтой, до сего времени не забываемой.

Вот почему я и не хочу ожидать, когда эти две организации переедут устраиваться и заживут, а потом к готовому пирогу нас позовут. Пока есть небольшое здоровье, я хочу и могу быть полезным столяром и плотником при строительстве помещений на новом месте, а потому и не откажите мне в приеме в члены коммуны 'Жизнь и труд' и помогите мне советом, что мне делать в данное время: наверное, ожидать, пока ходоки утвердят участок за собой; затем, наверное, придется здесь снять урожай, если только он не погибнет совсем, а потом к осени перебраться с семьей и вещами к Вам в Москву.

Повторяю: как бы это так устроить, чтобы я своим приездом не стал ничьим бременем.

С дружеским приветом и любовью Яков Драгуновский.

Письмо первое

Коммуна 'Жизнь и труд'. Уважаемый Яков Дементьевич! Хотя лично мы с вами не знакомы, но я о вас немного знаю, так как у нас есть некоторые общие знакомые. Вас я один раз видел и слышал в Газетном, когда вы рассказывали о своих мучениях и ваших братьев за правду. Еще слышал о вас от Елизара Ивановича о неудачной попытке вашей жить в какой-то артели на юге России. Мне было очень жаль об этом слышать, так мало людей, желающих отдать свои силы на общую жизнь и общий груд, — и те попадают не туда, куда надо.

Так дело вот в чем, Яков Дементьевич; я пишу вам из коммуны 'Жизнь и труд', верстах в 10–12 от Москвы. Организовалась она в те годы, когда много коммун организовывалось и много людей шло в коммуны; из ничего мы создали хозяйство, довольно крепкое, во всяком случае, жить можно безбедно, но беда в том, что жить становится почти некому, кто идет служить, кто учиться, и вся тяжесть труда ложится на нас, маленькую кучку людей, и мы ищем себе товарищей на жизнь и на труд, таких, которые никуда бы больше не стремились, которых не манили бы города и службы и которых удовлетворяла бы мирная, честная трудовая жизнь.

В эту субботу, 28 января, я был на собрании в Газетном и узнал от Лизы Щенниковой, что она получила от вас письмо и хочет писать вам и приглашает вас жить в Перловку. Я пришел домой и сказал Клементию Красковскому (он живет у нас), и мы решили тоже написать вам, чтобы узнать ваши намерения насчет дальнейшей жизни, и если вы думаете покидать Ставропольский округ, то пригласить вас жить к нам. Может быть, вы не думаете переезжать совсем, тогда сообщите нам об этом; а если же думаете, то, конечно, надо будет подробнее обо всем списаться, а еще лучше, если вы сами побываете у нас: тогда всё было бы ясно.

Наш почтовый адрес: Москва, Теплостанское почтовое агентство, с. Богородское, коммуна 'Жизнь и труд'.

С дружеским приветом. Борис Мазурин. 2 февраля 1928 года.