жены!
Тату душили горькие слезы обиды – за всех живущих женщин на земле, за всех подло обманутых и коварно преданных. Она раскачивалась на стуле и в голос подвывала:
– Бедные, бедные мы! Измученные и растерзанные! И за что нам выпала горькая женская доля, за что нам такая незавидная участь?
Вспомнила все и сразу – свой затянувшийся, муторный, изнурительный роман с неверным и коварным красавцем по имени Гия, роскошным сорокалетним грузином, оператором на «Мосфильме», мучившим бедную и наивную Тату ревностью и недоверием. Про звонки от его бывших подруг и пьющей жены, про их подробные и обстоятельные доклады об изменах коварного идальго. Про то, что пролетает бездарно ее молодая жизнь, горит, как фитиль, и коптит, как фитиль, – ярко, но с запашком досады и горечи. Про то, что не находит она сил, ну просто не находит разрубить этот узел, порвать, забыть и начать новую, честную и чистую жизнь. Вспомнилась и история деда, на седьмом десятке ушедшего к молодой аспирантке, и скорая смерть не перенесшей предательства бабушки. Вспомнилась и история мамы – любимой и прекрасной, родившей Тату от женатого мужчины, так и не принявшего окончательного, мужского решения, который мучил маму пятнадцать лет: не забирал и не отпускал. Вспомнила она и о своей любимой питерской тетке Инне, которую муженек оставил с больным ребенком на руках. Бросил подло и грязно – ушел к ее же подруге. А бывшую жену и больного ребенка вычеркнул из своей жизни.
Наревевшись, бедная Тата спохватилась и схватила телефон. Машка! Любимая Машка мечется, как тигрица, по даче и ждет ее звонка! А любое волнение для нее…
Маша мгновенно сняла трубку.
– Спит твой Вова. Спит, как сурок, – устало сказала Таня. – Дыхание спокойное, пульс ровный, – монотонно доложила она.
– Устал, наверное. Бедный! С его-то здоровьем! Такие нагрузки! – выдохнула Маша и принялась извиняться и благодарить верную подругу.
– Ладно тебе! – отозвалась Таня и положила трубку на рычаг.
Потом она пошла в ванную, умылась холодной водой, долго разглядывала себя в зеркало, тяжело вздыхала и качала головой.
Дальше налила себе в рюмку сладкого и липкого ликера – единственное, что было в доме – и выпила одним махом, крякнув по-мужски, и вытерла рот ладонью.
Потом она сняла промокшую одежду, легла в постель и с головой накрылась одеялом. На душе было тошно, противно и тоскливо. Но… почему-то – стыдно признаться – душевная боль чуть-чуть отпустила. Всегда так бывает – утешается человек, понимая, что он на свете не один. Не один несет свою ношу, не один страдает, не к нему одному так несправедлива судьба-индейка.
Повздыхала Таня, поворочалась и… Уснула. Кофейный ликер, тепло и душевные переживания.
Маша выпила теплого молока, съела на нервной почве бутерброд с любительской колбасой (нельзя, вредно, но очень хочется – все-таки человек перенес сильный стресс) и поползла наверх, в свою светелку.
Уснула она довольно быстро, предварительно положив на голову маленькую думочку – чтобы не слышать раскатов грозы.
Проснулась она от того, что кто-то сидел на краю ее кровати и гладил ее по плечу. Она открыла глаза и увидела мужа Вову – промокшего до нитки и совершенно счастливого. Маша села на кровати и потерла глаза.
– Ты? – ошарашенно спросила она. И растерянно добавила: – Ты же спишь дома.
Вова счастливо рассмеялся и покрутил пальцем у виска:
– Ага, сплю. Это я тебе снюсь, Манюнь!
А потом рассказал молодой и очень любимой жене, как долго, трудно и медленно он добирался с работы на дачу – в такую-то погодку, просто черти устроили сабантуй!
Маша опять ничего не понимала, обнималась с Вовой, ахала и охала, говорила ему, что он сумасшедший, абсолютно сумасшедший! В такую погоду! Это ж надо додуматься! Нет, должно же такое прийти в голову – сесть за руль в такой дождь! А если бы… Ругала его и целовала.
Потом, окончательно проснувшись, она заплакала, оценив наконец степень опасности, и опять с удвоенной силой ругала мужа и горячо целовала его и обнимала.
Он тоже целовал Машу и приговаривал:
– Ну ты же так боишься грозы! А когда тебе страшно, я обязательно должен быть рядом. Вот просто обязан! Да и потом – я просто соскучился! Знаешь, как бывает? Вот сейчас, срочно, сию минуту – обнять тебя и зарыться в твои волосы! Еле доехал, Мань. Еле вытерпел.
Счастливая Маша удобно пристроилась на мужнином плече, сладко вздохнула и закрыла глаза.
К пяти утра стихла, угомонилась уставшая, измученная природа, и они уснули, крепко обнявшись и плотно сцепив руки.
Перед тем как сон наконец укрыл и укутал ее плотным и уютным одеялом, Маша успела подумать про Тату: «Глупость какая – спит, как сурок. Что она, совсем очумела? Или я, или она – кто-то из нас слегка рехнулся. А может быть, Татка сказала так, чтобы я не психовала, зная, что Вовка в пути? Да, скорее всего! Впрочем, ладно. Потом разберемся. Да и вообще, это все такая ерунда и такая мелочь! По сравнению с тем, что есть у нее в жизни!» – И Маша блаженно улыбнулась и крепче обняла мужа за шею.
А в доме на Таганке, в огромной академической квартире Машиного любимого деда, на большой, удобной, почти королевской кровати (стиль модерн, орех, инкрустация, досталась по наследству от дальних родственников), продолжали свои веселые забавы Машин папа, скульптор-анималист, и крупная (очень крупная!) и очень близкая его знакомая, коллега, можно сказать, по цеху, скульптор-монументалист, автор «больших форм» (в прямом и переносном смысле), художница Дуся Рейно (фамилия от второго мужа, финского производства). Дуся, славная и многопьющая женщина, словно сошедшая с полотен великого Сикейроса, восхищала Машиного папу, в душе все-таки мастера крупных форм и монументалиста по призванию (моменталиста – как шутил сам Машин папа), своим массивным и роскошным телом, зычным голосом и полнейшим пренебрежением к проблемам различного рода – бытового или душевного толка. Чем очень отличалась от его жены, Машиной мамы.
Звонок в дверь, испугавший немного анималиста и совсем не испугавший беспечную Дусю, все-таки внес некую неловкость и беспокойство, но, решив, что кто-то, видимо, ошибся дверью, они вскоре опять дружно выпили, закусили и продолжили яркую дискуссию, переходящую в бурную полемику, про современное (потерянное, увы!) искусство и про место художника в современном же мире.
Но вскоре уснули и они, жаркие и давние любовники и очень близкие, между прочим, друзья (что куда ценнее и важнее всего остального).
Все успокоились, угомонились, разобрались и наконец заснули – кто-то в счастье и умилении, кто-то в неведенье, кто-то в расстройстве, а кто-то – в полнейшем разочаровании.
Спала верная Татка, иногда судорожно всхлипывая и даже во сне удивляясь несправедливости жизни.
Спала Маша – очень беременная и очень счастливая, жарко дыша носом в шею любимого мужа.
Спал Вова – уставший, но тоже вполне довольный жизнью.
Спали дедуля с бабулей, тревожно, как все старики, – в уютной спальне, немного пахнущей сердечными каплями, старостью и чем-то неуловимо уходящим.
Спала Дуся Рейно – точно безмятежно, что очень ей свойственно, раскинув мощные руки ремесленника и изредка, но громко всхрапывая и вздрагивая от своего же храпа.
Спал Машин папа – тоже довольно спокойно, ничуть, кстати, не страдая из-за своей коварной измены. Связь с Дусей была такой давней и такой дружеской, что…. В общем, смешно говорить.
И крепче всех спала Машина мама – светло и безмятежно, с наивным и доверчивым выражением на лице. Впрочем, его, выражение это, она сохранит на всю оставшуюся жизнь. Что поделаешь – такой человек! На тумбочке, возле ее кровати, лежал томик стихов с закладкой – верный спутник ее жизни. Верный и преданный. И самый надежный.
Спали все. Хорошие люди. И пусть им приснятся хорошие сны. Баю, баюшки, баю…
Татьяна Булатова
Мама мыла раму
