укрепит свою армию. Но далее тропинка вела в другую сторону — не было речи о Константинополе, о геостратегических целях России. Терещенко предпочитал не распространяться о будущем положении России в мире и не строил грандиозных схем. Выстоять, сохранить дружественность союзников — такими были его скромные задачи.

Но даже записной оптимист Керенский стал применять аргументы из разряда последних. В Одессе 30 мая 1917 г. он говорил: «Если русская армия не восстановит своего мужества и смелости, позор поражения падет на нас, и весь мир будет презирать нас, презирать идеи социализма, ради которых мы осуществили революцию» {402} . Тревога слышна в словах Керенского, но он еще не видит тех опасностей, которые стали различимы даже из посольских окон — в крупнейшей военно-морской базе — Кронштадте — 210 депутатов местного Совета рабочих и солдатских депутатов (против 40) выразили недоверие Временному правительству. Тревожно звучат сообщения американского генерального консула в Москве: «Солдаты грабят страну, устремившуюся к анархии и гражданской войне, а армия, как боевая сила, перестала существовать. Ситуация в глубине страны постоянно ухудшается. Идет разгром поместий, владельцев избивают и убивают. Быстро распространяется пьянство. В Москве никто не осмеливается держать дома ничего ценного Грабежи являются обычным явлением. Мы должны быть готовы к худшему» {403} . С точки зрения военных и морских атташе западных посольств, возможность восстановить дисциплину в русской армии практически исчезла.

Россия начинает распадаться. 4 мая Петроградский совет очень небольшим большинством призвал поддержать Временное правительство — это был фактически последний акт солидарности новых властей. К этому времени в стране было уже не менее двух миллионов дезертиров.

А в столице входил в пик театральный сезон: русский балет блистал как никогда. В «Асторию» пригласили бармена из нью-йоркской «Уолдорф-Астории». Шаляпин покорял всех в опере {404} . Но все это уже лишь блестящая и ускользающая поверхность российской жизни. В политике вперед выступает новая сила. Перед Западом впервые с такой отчетливостью встает задача оценить явление, получившее название большевизм. По его поводу резки в своих оценках и французы и англичане. Мнение Палеолога о лидере большевиков — Ленине — «Утопист и фанатик, пророк и метафизик, чуждый представлению о невозможном и абсурдном, недоступный чувству справедливости и жалости, жестокий и коварный, безумно гордый, Ленин отдает на службу своим мессианским мечтам смелую и холодную волю, неумолимую логику, необыкновенную силу убеждения и уменье повелевать» {405} . У представителей Запада не было иллюзий в отношении большевизма с самого начала. Но немало политиков в Париже, Лондоне и Вашингтоне считало, что послы, после многолетнего пребывания в сени русского престола, потеряли объективность и адекватность в оценке новых событий и явлений. Париж отзывает Палеолога.

Лондон предпочел выждать. Бьюкенен в конце мая 1917 г. встретился с главными среди министров- социалистов — Церетели, Черновым и Скобелевым, задавая им лишь один вопрос: может ли Временное правительство рассчитывать на поддержку Совета в деле продолжения войны? Церетели после некоторых колебаний ответил утвердительно. Совет желает демократизации, а не деморализации армии. Русским социал-демократам было труднее объяснить, как можно добиться демократизации армии (вплоть до выборности командиров!), не рискуя при ним деморализацией армии. При этом социалисты не были едины в своих воззрениях. Крайние левые среди них — большевики — отрицали необходимость продолжении пленных усилий. В начале лета 1917 г. Бьюкенен говорил о большевиках следующее: «Для большевика не существует ни родины, ни патриотизма, и Россия является лишь пешкой в той игре, которую играет Ленин. Для осуществления его мечты о мировой революции война, которую Россия ведет против Германии, должна превратиться в гражданскую войну внутри страны; такова конечная цель его политики» {406} . После попытки большевиков в июле 1917 г. захватить политическую инициативу, прозападные силы в России — в последний раз — консолидировались. Но будущее уже ничего не обещало той патриотической России, которая, поставив неверные цели и пойдя на грандиозные жертвы, лишилась доверия огромной части страны.

Бьюкенен вскрывает главную проблему: «Русская демократия желает знать, за что она борется, в противном случае — она потребует сепаратного мира». Эта дилемма ставила министра иностранных дел Бальфура в тупик. Существовали цели, не достигнув которых Британия не была согласна сложить оружие. Прежде всего, это касалось демонтажа германского флота, захвата африканских колоний Германии и овладения турецкими территориями в Месопотамии. Очевидны были цели, не достигнув которых, ни при каких обстоятельствах не остановится Франция — возвращение Эльзаса и Лотарингии. Определенные цели поставила перед собой и Италия. Если приноравливаться к русским, то следовало создавать новую шкалу ценностей, уже далеко не единую для всех союзников, В этих условиях Антанта теряла стабильное основание. Одно лишь открытие межсоюзнических дебатов перед лицом огромного могущества немцев грозило катастрофой; они могли подорвать политическое могущество западных правительств, предоставив их судьбе, уже разделенной императором Николаем.

Со своей стороны, генерал Гофман, «отвечавший» за Восточный фронт перед Гинденбургом и Людендорфом, с некоторым недоумением записал в дневнике 12 мая: «Мы дали русским много хороших советов, рекомендовали им вести себя здраво и заключить мир, но они пока еще не спешат сделать это» {407} . И хотя уже целые русские дивизии переходили в плен (например, 120-ая), но основа вооруженных сил России еще держалась. Насколько долго хватит ее выдержки — этого не знал никто. 27 мая 1917 г. батальонный командир сказал полковнику Ноксу, что «все в тылу пошло прахом, водители автомобилей разбежались, за ними ремонтные бригады и так далее. Его люди абсолютно без сапог и страдают от болезней» {408}.

Фактически Временное правительство потеряло под собой почву уже в июле 1917 г., когда, провозгласив своими целями «демократический мир» и «демократизированную армию», бросило эту армию в наступление. Призрак 1792 г., героика Вальми, где французские революционеры разбили регулярную австро-прусскую армию, витал над ними. Согласно учебникам, новая революционная армия должна была обрести новый дух и победить косного реакционного врага. В жесткой русской реальности «революционная военная доблесть» стала наименее привлекательным понятием, и Временное правительство зря искало Бонапарта. Талантливый адвокат Керенский был им менее всех, что было впоследствии так жестоко и убедительно доказано.

А позиция Германии была подходящей для определенного урегулирования — истощенные немцы искали мира на одном из двух своих гигантских фронтов. Вместо того доморощенные русские социалисты, потеряв всякую ориентацию во внутренней обстановке, бросили русские дивизии в наступление, под пулеметы более организованной социальной силы.

После апрельского ликования западных союзников по поводу вступления в войну Америки наступило майское отрезвление. Союзники подсчитали морские потери и ужаснулись. За апрель 1917 г. они потеряли 373 корабля общим водоизмещением почти 900 тысяч тонн — самые высокие потери за время войны. Стало также ясно, что американцы в массовом количестве смогут высадиться в Европе только примерно через год.

Но и немцы чувствовали себя двусмысленно. С одной стороны, резкое ослабление России давало им шанс на Западном фронте. С другой стороны, гонка за временем требовала небывалого хладнокровия и концентрации сил. Германский историк Ф. Фишер так оценивает новое состояние германского планирования в войне: «С русской революцией и американским вступлением в войну идея национального самоопределения приходит в мир с востока и запада; теперь Германия должна была изыскать новые формы доминирования, отличающиеся от аннексий и экономической эксплуатации безотносительно к национальным устремлениям. Именно в этом историко-мировом плане мы должны видеть переход политики от неприкрытой аннексии в Бельгии, Литве и Курляндии к более эластичным методам „ассоциации“, посредством которой Германия стремилась превратить новый принцип самоопределения в инструмент косвенного достижения целей своего доминирования» {409}.

Выразителем германских идей в отношении России стал начальник штаба Восточного фронта генерал- майор Гофман. 31 мая 1917 г. он пишет: «Необходима формула, согласно которой Германия отвергает аннексии, в то время как Россия подчиняется принципу свободы малых наций, освобождая земли, оккупированные ныне нами, от своего политического влияния, передавая Германии задачу регулирования,