желали видеть в правительстве левых (Советы) — левые ждали часа, чтобы обрушиться на правых. На первых порах относительно комфортабельно себя чувствовали «буржуазные либералы», но их время было коротким и закончилось трагически. Процесс перехода власти шел справа палено. Во-вторых, нестабильность центральной власти предопределяла растущую неспособность России вести войну. Если даже гораздо более консолидированный царский режим практически зашел в военный тупик, то шансы его менее организованных наследников были еще меньшими. В этой ситуации следовало стремиться к двумя целям: поскорее зафиксировать центральную власть, добиться от нее более решительных военных усилий. Англичане сделали такие выводы первыми, французы последовали за ними спустя некоторое время. Американцы дольше других выдавали желаемое за действительное.

Послы Запада отнюдь не были довольны внешнеполитическим манифестом Временного правительства от 20 марта 1917 г. Они отмечали отсутствие в нем заявления о решимости продолжать войну до конца, до полной победы. Германия в манифесте не была названа по имени. Ни малейшего намека на прусский милитаризм, на цели воины. Но Милюков заверил представителей западных держав, что Временное правительство будет выполнять все прежние соглашения и союзы. Собственно, этого заявления было достаточно, чтобы вопрос о дипломатическом признании встал в практическую плоскость. Союзные правительства не могли в условиях войны позволить себе долгих колебаний. Даже самые лояльные приверженцы дома Романовых вынуждены были прийти к выводу о необходимости «поддержать единственное правительство, способное бороться с разрушительными тенденциями Совета рабочих и солдатских депутатов и вести войну до конца» (слова Дж. Бьюкенена).

Особенно энергично подошли к делу о признании Временного правительства американцы, чей государственный корабль в эти дни стремительно входил в воды мировой политики. Френсис телеграфировал президенту Вильсону 18 марта 1917 г.: «Признание первыми представляется целесообразным с нескольких точек зрения. Эта революция является практической реализацией выдвинутого нами принципа правления — посредством согласия управляемых. Наше признание, если оно окажется первым, возымеет огромное моральное воздействие» {349} . Временное правительство добьется того, чего царизм не смог сделать за два с половиной года — мобилизует все ресурсы России против Германии, добьется поворота события в дуэли на Восточном фронте. Дипломатическое признание посол Френсис хотел представить как рукопожатие самой старой и самой молодой либеральных республик: это «имело бы огромный моральный эффект» {350} . Патрон Френсиса — полковник Хауз — убеждал президента: «Нынешние события в России произошли благодаря Вашему влиянию» {351}.

На заседании кабинета министров Вильсон сказал: «Это правительство должно быть хорошим, поскольку его возглавляет профессор». Президент намекал на коллегу-историка Милюкова. Государственный секретарь Лансинг полагал, что с превращением России в буржуазную демократию для США наступило время «идеологизировать» войну — объявить войну демократий против деспотизма в Центральной Европе. Ожидая решения о признании, Френсис осведомился о количестве войск, находящихся в Петрограде. Гучков назвал цифру 125 тысяч, но указал, что Временное правительство может рассчитывать не более чем на пятую часть этого числа. 22 марта американское правительство признало Временное правительство. Это был абсолютный временной рекорд для кабельной связи и для работы американского механизма внешних отношений. По Невскому проспекту мчалась карета с возничим в ливрее — представитель великой заокеанской республики приветствовал новую республику Старого света. В ходе аудиенции в Мариинском дворце перед председателем совета министров князем Львовым и всем составом Временного правительства в полной парадной форме предстали все восемь секретарей и атташе американского посольства.

Лондон был более скептичен (лучшая в мире разведка доставляла обескураживающие сведения о русской армии), но и здесь видели необходимость признания нового правительства союзника. Накал мировой борьбы не давал альтернативы. Создавший текст признания министр финансов Э. Бонар Лоу не счел возможным признавать желаемое за действительное. Банальными цветистостями не следовало прикрывать упрямо растущей тревоги. «Мы помним, с каким горением надежды было воспринято либерально мыслящими людьми во всем мире падение Бастилии. Мы помним также, как быстро и как печально закончился этот яркий рассвет» {352} . В отличие от прочих союзников, Лондон уже на ранней стадии испытал явственные опасения.

Через два дня после американцев с признанием Временного правительства выступили британское, французское и итальянское правительства. Процедура признания была не менее торжественна, чем у американцев. Но все мысли представителей европейского Запада замыкались не на некоем будущем союзе всех демократий, а на бескомпромиссной борьбе, в ходе которой новая Россия держала экзамен на военную надежность. Бьюкенен выступил вперед: «Более чем когда-либо необходимо не упускать из вида, что победа Германии приведет к разрушению того прекрасного памятника свободе, который только что воздвиг русский народ. Великобритания протягивает руку Временному правительству, убежденная, что оно, верное обязательствам, принятым его предшественником, сделает все возможное для доведения войны до победного конца» {353} . Мы видим, что новая Россия, с ее новыми социальными идеями, далеко отстояла от стремящегося лишь к победе Запада.

Западные дипломаты имели возможность впервые воочию рассмотреть правительство, пришедшее на смену царским сановникам. Они явились в Мариинский дворец в рабочих пиджаках с портфелями под мышкой. Даже благоволящий к ним Палеолог сбивается в рассказе об этой встрече на саркастический тон: «Какой у них бессильный вид! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия: министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд, он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег; он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной» {354} . Керенский с его нервическим темпераментом произвел впечатление и на американского посла.

Возможно, западные послы меньше пели бы дифирамбов Временному правительству, если бы знали о публикуемом именно в это время знаменитом приказе номер один (о выборности командиров), который как ничто другое способствовал деморализации великой русской армии.

Признание союзников укрепило позиции Временного правительства. Американское признание приобрело еще большее значение через 15 дней, когда Соединенные Штаты вступили в войну с Центральными державами на стороне России и ее союзников. 4 апреля 1917 г. сенат Соединенных Штатов проголосовал за вступление в войну. Уже тогда речь шла о миллионной армии в Европе, а оптимисты называли цифру три миллиона — именно столько призывников готовились на американских плацах. Вопрос заключался во времени, Пока же американская армия была небольшой, и ее боевой опыт ограничивался экспедицией в Мексику. Командир этой экспедиции генерал Джордж Першинг получил от своего родственника — сенатора — таинственную телеграмму: «Сообщи мне, в какой степени ты владеешь французским языком» {355} . Генерал не успел ответить — пришло назначение командовать американским экспедиционным корпусом во Франции.

Вступление Америки в войну вызвало в России прилив энтузиазма. Теперь почти весь мир воевал против коалиции Центральных держав. Конечно (замечает Френсис), и в России были свои «Фомы неверующие», которые сомневались в возможности крупных военных усилий со стороны США. «Некоторые из них указывают на то, что Америка может повторить путь Японии, которая после объявления войны Центральным державам не стала спешить с развертыванием армии, но огромное большинство русских воодушевлено в высшей степени. Русские рассчитывают, что Америка сыграет важную роль в ходе войны. Получив эту поддержку, Россия, без сомнения; будет сражаться еще не менее восемнадцати месяцев» {356}.

Вашингтон и Петроград начали вырабатывать особые отношения. Посол Френсис был одним из главных сторонников «перегруппирования» в коалиции. Он полагал, что февральская революция, уничтожившая царизм, одновременно нанесла удар по прежним привилегированным партнерам России, таким как Британия. Френсис полагал, что посол Бьюкенен потерял после свержения самодержавия долю политического влияния в русской столице. В отличие от Френсиса, он не был восторженным певцом нового режима. Да и Ллойд Джордж не был столь безоговорочным сторонником новой русской демократии. В Вашингтоне задавались вопросом: какой смысл прилагать огромные усилия в Европе, если в результате произойдет простое замещение экономического влияния Германии британским влиянием? В февральской революции, полагал