пулеметы, увеличивая армады аэропланов и закопавшись в траншеях.

Последующие огромные битвы назывались сражениями, но, по существу, это были осады без особого перемещения линии фронта. Согласно статистике, в среднем в течение одного дня боев на Западном фронте с обеих сторон погибали 2 тыс. 533 человека, 9 тыс. 121 получали ранения и 1 тыс. 164 человека исчезали безвестно. Черчилль описывал сложившуюся ситуацию следующим образом: «Случилось так, словно армии внезапно и одновременно объявили забастовку и заявили, что должен быть найден какой-то иной способ разрешения спора». Политики как бы начали «уставать» от этой ситуации. Британский премьер-министр Асквит записал 30 декабря 1914 г.: «Я глубоко разочарован и ничего не ожидаю от ближайшего будущего. Война является гигантской тратой жизней и средств».

Посол Британии во Франции Берти отмечает 20 октября «жалобы на медленный прогресс русских». Только к концу октября 1914 г. в сознание западных союзников проникает представление о том, что русские приложили огромные усилия и понесли чрезвычайные потери. Ожидать от них чего-то сверхъестественного в ближайшее время не стоит. Китченер стал более всего бояться концентрации России на более слабом противнике — Австро-Венгрии, что позволило бы всей превосходной германской мощи обрушиться на Запад. Весь октябрь и ноябрь 1914 г. он просит русских не ослаблять давления на германском направлении. Но время шло, и «русские, — как пишет английский историк Чемберс, — начали чувствовать, что они воюют не человек против человека, а умение против умения, и в глубине своего сердца они не могли забыть, что русские в своих знаниях и в своем вооружении не могут сравниться с западной армией. Успехи в Галиции против менее сильной державы не могли компенсировать губительную для морали беззащитность, которую русские стали ощущать после каждого крупного столкновения с немцами».

Как оказалось, напрасными были многие надежды России и Запада. С русской стороны иллюзия заключалась в безусловной вере в то, что Запад предоставит ей практически неограниченные военные припасы и необходимые займы. В конечном счете и Россия и запад пришли к взаимному глубокому разочарованию. Запад, действительно, был технологическим, финансовым и торговым центром мира, но различные обстоятельства помешали рациональному совмещению его возможностей с потенциалом России. Сказалось незнание России, незнакомство с работой ее социального и индустриального механизма, с менталитетом ее правящего слоя. В конечном счете взаимное непонимание привело к взаимному разочарованию в ходе первых сорока месяцев конфликта между августом 1914 и декабрем 1917 г.

Проявлением выхода этого отчаяния на поверхность явилась суровая критика союзного Запада, обладавшего (в отличие от русской армии) превосходной артиллерией и тем не менее замершего неподвижно в иконах. Медленно, но верно в России получает все более широкое распространение ксенофобия. Недостатки внутренней русской организации начинают объяснять происками немецких агентов или враждебных русскому делу скроен. С каждым месяцем войны создаются все более стойкие предпосылки пагубного изоляционизма последующих десятилетий.

Внутреннее положение усложнилось. С одной стороны, с провозглашением четвертой Государственной Думой национального единства казалось, что «священный союз» внутри страны достигнут. Россия — не Австро-Венгрия. Основами союза были общие экономические и политические интересы, общая история, общие надежды на общее будущее. Всякий сепаратизм стал рассматриваться как не оправдавшая себя теория.

С другой стороны, индустриальная мобилизация требовала планомерного перевода промышленности на военные рельсы; она требовала, по выражению Г. Уэллса, «умения вести сражения, вооружившись наукой, эффективно используя экономику, вооружившись машинами и мыслью против разрушений и раскола» {110} . Но нигде Россия не была так слаба по отношению к центральным и западным державам, как в планомерной организации. Проблема транспорта и невозможность организовать огромную крестьянскую массу подрывали мощь России. Железнодорожная система страны — ее единственная транспортная надежда — выдержала лишь первый год войны. В дальнейшем мастерские железнодорожного ремонта были превращены в фабрики по производству вооружений. Ее единственные в той или иной степени открытые внешнему миру порты — Архангельск, Владивосток, а позднее Мурманск — были недостаточно оборудованы для приема импорта. Отметим, что изгнание огромной колонии немцев из промышленности и торговли привело к приходу на ключевые посты малокомпетентного состава.

Как справедливо пишет барон А. Мейендорф, «наивно было ожидать, что русская гениальность в деле самообороны и самоутверждения проявит себя таким образом, что удивит весь мир и будет достаточной для организации и координации деятельности на просторах половины континента… Военные вожди, будь то император или Временное правительство, не могли изменить характер своего народа, характер бюрократии, не смогли даже обеспечить лояльности всех частей образованных классов, с тем чтобы мобилизовать всю силу нации» {111}.

Россия все же приложила колоссальные усилия. Специалист по данному периоду академик Струмилин указывает, что производственный потенциал России увеличился между 1913 и 1917 гг. почти на 40 % (затем наступил резкий спад). Объем производства и число работающих в промышленности изменялись следующим образом.

Военные советники англо-французов в ставке и дипломаты Антанты в посольствах стали ощущать эту новую, крайне неприятную для себя ноту: отчетливое понимание критического значения России для судеб мирового конфликта, в ходе которого решалась судьба Запада. Главнокомандующий английским экспедиционным корпусом на континенте сэр Джон Френч 15 ноября 1914 г. писал личному секретарю короля Георга: «Фактом является, что все зависит от России — мы можем держаться, но мы недостаточно