защитника прямо в ворота.

Очки любезно кивнули, и, озаренный их лунным сиянием, осчастливленный Алекс сбежал вниз по лестнице.

Визит в дом, беготня и нервотрепка стоили больших сил, кружилась голова и хотелось спать; я отъехал на другую улицу, откинулся на сиденье и закрыл глаза. Как это у Уильяма? Фраза, которой пользуется каждый, кому не лень? Весь мир – сцена, и все мы – актеры с нашими выходами и уходами! Боже, как я устал, как мне надоела, как ненавижу я свою роль! Чем я занимаюсь вообще? Сколько можно играть роль двуликого или многоликого Януса? Ради чего все это? Нужен ли я народу Мекленбурга и стране, или она плюнет на меня и пригвоздит к позорному столбу? Неужели я лишь игрушка в руках бритых голов, дерущихся за власть ради власти? Нет, я не возбуждал добрые чувства своей лирой и не восславил в свой жестокий век свободу, я ничем не лучше обыкновенного филера, неутомимого топтуна, шаркающего под окнами, только я заграничный топтун, осетрина первой свежести! Бог с ним, с Совестью Эпохи, грехов его не сосчитать, но он движет прогресс, делает науку, корпит над своими трудами… его кирпичик хорошо виден в большом здании… А мой? Да есть ли он вообще? Ничего нет, я плыву в пустоте и совершенно одинок… Нет! нет – успокаивал меня слабый голосок, – тебя любят Римма и Сережка, сын гордится тобою и тем, что ты герой невидимого… тьфу! Сергей! Что ты знаешь обо мне и о моей работе? Ложь и еще раз ложь – вот она, моя жизнь! Ах, если бы я мог начать все сначала, мог покаяться, если бы я верил в Бога!

Я положил голову на руль, и в вымученное воображение пришел добрый человек с бородой, похлопал меня по плечу и успокоил – похож он был немного на Зевса, немного на Льва Толстого. О Алекс! Что творится в твоей голове? Тебе ли травиться опиумом для народа? Представь округленные глаза Мани и упавшую на паркет челюсть Челюсти! Еще скажи, что ты не согласен с князем Владимиром и никогда не позволил бы сбрасывать Перуна в воды Днепра! Кто ты вообще такой? Мусульманин? Язычник? Христианин? Оставьте, леди и джентльмены, не вешайте ярлыки, я просто очень устал и хочу спать. Хорошо бы немного “гленливета”, но тут пьют зловонную араку и даже дезинфицируют ею воду перед тем, как хлебнуть из арыка.

Постепенно я отдышался и по дороге в отель задействовал экстренный вызов, переданный мне Челюстью.

На следующий день с газетой “Таймс” в кармане (заголовком наружу) и в темном галстуке в белую крапинку (опознавательный признак) я прохаживался около кинотеатра “Бронзовый жук”.

Мой контакт оказался оплывшим потным дядей, страдающим одышкой, – после обмена паролями мы двинулись по улице сквозь толпы арабов. Мой визави сопел и посматривал на меня с явным неудовольствием.

– Буду краток, – начал я. – Вы можете помочь мне с установкой одного человека?

Дядя подергался в своем парусиновом пиджаке (ему бы сейчас еще соломенную шляпу и в дачный поселок Грачи, что по Беломекленбургской дороге) и на секунду задумался.

– Я должен запросить Центр, – родил он мышь.

– Зачем? Это же простое дело!

– Мы должны иметь санкцию Центра…

Черт побери, бюрократия проела Монастырь, как моль: все страховались и перестраховывались, координировали и утрясали, стыковали и расстыковывали! Какая тут работа? Муть, а не работа!

– Но если Центр даст санкцию, вы сможете осуществить установку в два-три дня? – Я еле сдерживал ярость.

– Боюсь, что нет, – ответствовал пиджак, – наши возможности сейчас серьезно ослаблены…

– Так какого черта вы мне морочите голову Центром?! Сказали бы прямо! – подвешивать таких нужно за одно место.

– Вы голос на меня не повышайте, я вам не подчиняюсь!

– Если бы вы мне подчинялись… – Я плюнул в стену (хорошо, что не прямо в рожу пиджака), повернулся и ушел в никуда, – пусть не подчиняется, очковтиратель, пусть возмущается и строчит на меня кляузу! Вот и вся цена помощи Центра, горите вы все синим пламенем!

В тот же вечер я позвонил очкастой Матильде.

– Извините, мадемуазель, это тот человек, которого вы угощали прекрасным кофе…

– Кстати, вы забыли представиться…

– Петро Вуколич, или просто Пьер. Вы свободны завтра вечером? Не могли бы поужинать со мной?

– С удовольствием. В какое время?

– Вас устроит девять часов? Это не поздно?

– Каир в это время только начинает жить! – В этом я не сомневался, уже в печенках у меня сидели эти гудящие толпы здоровенных бездельников, наводнявшие улицы с наступлением темноты.

На следующий вечер ровно в девять я уже раскрывал дверцы “фиата” перед Матильдой (она же Грета Дормье), выглядевшей вполне съедобно в отлично сшитом белом костюме.

– Честно говоря, меня очень удивило, что вы из Югославии, Пьер. Где вы выучили французский? Я думала, что вы англичанин.

– Уже после войны наша семья оказалась за границей. – Я вздохнул. – Пришлось мыкаться по свету. Сейчас я живу в Англии, вы угадали…

– Меня всегда интересовали славянские языки… – сказала она, и я напрягся: только еще не хватало, чтобы она кумекала по-сербски! – Между прочим, вчера вечером я видела Смита. Он уезжал по делам в Александрию. Я сказала ему, что его разыскивает один симпатичный джентльмен.

–  Благодарю вас, сегодня же ему позвоню. – Я старался говорить как можно небрежнее, хотя так и подмывало послать ей последнее “адье” и взлететь одним махом на этаж мистера Смита.

Ресторан для ублажения француженки я подобрал шикарный, словно заживо вынутый из славных колониальных времен, когда людоеды-цивилизаторы, славно поэксплуатировав днем несчастных феллахов, вечерами прожигали богатства в смешениях барокко и рококо: мраморные колонны и бронзовые канделябры на стенах, хрустальные люстры и персидские ковры, подлинники Буше (сплошные розовые спины и наоборот), юные арабки на сцене, распространявшие щекочущие запахи миррового масла и мускуса, лишь в черных чулках с красными подвязками, танцующие в компании двух слонят в попонах с бриллиантами. Целый час на нас обрушивались блеск и нищета куртизанок, звон бубнов, завывание труб и страстные придыхания. В самом финале, когда танец превратился в смерч и экстаз достиг апогея, юная арабка сорвала красную подвязку и швырнула, раздувая ноздри, в зал. Хотела она этого или нет, но ветер Судьбы отнес бесценный дар на столик, где рядом с удивленными очками белел прославленный пробор. Зал посмотрел на меня с завистью, я же послал красавице воздушный поцелуй и заткнул ароматную подвязку в верхний карман пиджака, мысленно уложив туда и трепещущую амазонку.

– Где вы остановились, Пьер? – неожиданно спросила меня Матильда.

– В “Шератоне”.

– И сколько дней вы пробудете в Каире?

– Разве я вам не говорил? Несколько дней. – Этот вопрос Матильда задавала второй раз, и от него попахивало старинной проверочной методой, рассчитанной на забывчивость, ибо, как известно, чтобы лгать, надо иметь хорошую память.

В зале сидели одни арабы, но в дальнем углу я заметил европейца, уткнувшегося в газету, читал он ее слишком увлеченно, словно сводку с боев во время войны. Краем глаза (боковое зрение Алекса вполне покрывало полкабака) я видел, что, когда я отворачивал лицо, он высовывался из-за газеты и смотрел в мою сторону, вскоре он исчез, нет, не лежала моя душа сегодня к делам, мутноватые звезды светили с неба, расспросы Матильды нервировали, и все шло неладно, в таких случаях лучше сматывать удочки. Не была ли подвязка предупредительным знаком Свыше? Верил я в предчувствия и приметы, старался переносить дела на другой день, если дорогу мне перебегали черные кошки; и если бы по Лондону вдруг забродили бабы с пустыми ведрами, не высунул бы и носу из дома, лети трын-травой весь шпионаж!

– Вы чем-то расстроены? [36] – участливо спросила Матильда.

– Нет, нет! Вам показалось. Прекрасное представление, правда? – Я вынул подвязку и от растерянности понюхал ее, выглядело это идиотски, и Матильда не смогла удержать улыбки.

–  Интересно, чем она пахнет?

– Мирровым маслом. Помните, в Библии: “Целуй меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!”

– Странно… Я слышала такой романс… кажется, мекленбургский. Или я ошибаюсь? – Словно иглу в сердце вонзила мерзкая баба, действительно романс, и пел его Челюсть с придыханием, стоя на одном колене перед Большой Землей.

– Нет, это из Библии!

– В Библии это так: “О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста; о, как много ласки твои лучше вина, и благовоние мастей твоих лучше всех ароматов и мирра…”

Получил по носу прощелыга Алекс, и очень элегантно, но откуда она знает этот романс? Не попал ли я неожиданно для себя в новую опасную ситуацию? Может, вообще меня со всех сторон окружают американские агенты, ведущие проверку? Опасения зашевелились во мне, словно змеи вылезли из гадючника.

– Ваше здоровье! – я поднял свой бокал.

– Желаю вам успеха! – любезно отозвалась Матильда.

В течение нашей светской беседы мне удалось выяснить, что француженка приехала сюда из Парижа, живет на проценты с капитала, но занимается дома переводами с чешского и польского языков, изученных в Сорбонне, – никаких интересных зацепок от этой рыбы в очках, одна тягомотина.

Она почти не пила шампанское, я выдул бутылку один (почему я сразу не заказал себе виски? шипучие вина только надувают меня нервностью!) и зачем-то заказал вторую, снова воздержавшись от виски, – типичный Алекс, мечущийся над грохочущей бездной.

Наконец этот зануднейший вечер подошел к концу, и я довез веселую Матильду до дома.

– Может быть, зайдем выпить кофе?

Перед вожделенным рандеву я надеялся на такое приглашение: плескался в ванне с ароматической солью, натирал себя