перестать находиться в фокусе вашего внимания. И именно когда все это происходит, вы можете сказать себе: «Да, я действительно научился». Но научившись, то есть превратив систему действий, понятных для вас, находящихся в фокусе вашего внимания, в автоматизированный комплекс под названием «привычное» (то есть в нечто, выведенное из фокуса вашего внимания), вы со временем забываете, как много элементов находится в этом комплексе, как трудно было вам собрать воедино находящиеся в этом комплексе элементарные действия.
Вот также и со словарем: «Подумаешь! Наткнулся в тексте на незнакомое слово, открыл словарь, слово перестало быть незнакомым, продолжаю чтение текста, все так очевидно». Стоп. К какому словарю вы обратились? Откуда вы узнали, что смысл незнакомого слова требует прочтения философского словаря или политологического? Или экономического? Или социологического? Вы открыли энциклопедический словарь? Какой? «Большую советскую энциклопедию» (БСЭ)? Но она ведь не только большая, она советская. И будучи блистательным суперсловарем, сделанным великолепными специалистами, она обусловлена не просто советской эпохой, а определенным ее периодом. Вы знакомитесь по этой энциклопедии с биографией Лаврентия Берии. А рядом десятки других книг, в каждой из которых будет сказано, что никакого отношения к реальному Берии эта биография не имеет. Имеет или не имеет — это отдельный вопрос. Но она, конечно же, зализана так, как полагалось зализывать биографии членов Политбюро в 1952 году.
Чуть позже Берию, так сказать, разоблачили. Моя мать, работавшая в Гослитиздате, смеясь, говорила о том, что директор этого Гослитиздата на собрании кричал: «Мы давно знали, товарищи, что Лаврентий Павлович Берия — негодяй и предатель!» То есть он уже обязан был назвать Берию негодяем и предателем, но еще не мог избавиться от привычки называть его Лаврентием Павловичем.
Если вы возьмете какой-нибудь советский политический справочник, изданный после разоблачения Берии, и сверите имеющиеся там сведения о Берии с БСЭ, то у вас возникнет вопрос — на какие именно сведения о неизвестном для вас слове «Берия» вы должны опираться. То есть сведения обусловлены временем — и не просто советским и постсоветским. Порою сведения обусловлены тем или иным периодом советской истории. Сведения о Тухачевском до 1937 года — это одно, сведения после 1937 года — это другое.
Конечно, это крайний, политический, случай. Но поверьте, с другими, не столь крайними случаями дело обстоит сходным образом. Я не призываю отказаться от чтения словарей. Я просто обращаю ваше внимание на то, что даже адресация к словарю не так проста, как кажется. Словари пишут не роботы, а люди. Они много чем обусловлены — и взглядами своими, и эпохой, и неким заказом. Им ведь кто-то предложил написать текст в издаваемый им словарь. И этот кто-то — тоже чем-то обусловлен, не правда ли?
Будет ли американский исследователь, настаивающий на своей сугубой объективности в вопросах советской истории, действительно объективен? Конечно, не будет. А если будет, то неизвестно, где будет работать. Может быть, в каком-нибудь заштатном провинциальном колледже. Но тогда уж точно ему никто не будет заказывать никаких статей для справочников.
Итак, давайте договоримся, что даже работа с классической справочной литературой не так очевидна и примитивна, как это кажется. Но ведь классическая справочная литература — в прошлом. Сегодня человек, с интересом читающий мой текст и натолкнувшийся на незнакомое слово, ищет это слово в интернет-поисковиках — в «Яндексе» или «Гугле». После чего на него вываливается всё что угодно. То есть сведения из источников с принципиально разной компетенцией, с самой разной предвзятостью, полным безразличием к категории объективности и нулевой степенью ответственности.
В любом классическом словаре вопрос о компетенции решен. Классических словарей издавалось немного. Издавали их очень компетентные люди. И эти люди знали, кому они заказывают статью на ту или иную тему. Кроме того, эти люди понимали, что читатель крайне негативно отнесется к любой необъективности. А редактор, без которого не издавались словари, не только обладал компетенцией, но и свирепо следил за объективностью. Предвзятость существовала. Но она находилась в определенных рамках. Речь шла о макропредвзятости, так сказать. Словарь был предвзят постольку, поскольку был обусловлен идеологией, эпохой. Теперь же речь идет о микропредвзятости. То есть о предвзятости, исходящей из вкусов отдельного лица, сообщающего некие сведения.
Более того, если авторы классического словаря стыдились предвзятости и по возможности сводили ее к минимуму, заботясь о своей репутации, то теперь предвзятость доводится до максимума. Ибо именно она привлекает внимание какого-то количества потребителей информации.
Качество этих потребителей никого не интересует. Что же касается ответственности за элементарную достоверность сообщаемой информации, то при желании и при существовании элементарных юридических норм, я лично, например, мог бы не работать вообще. А только выигрывать суды и жить с выплачиваемых мне штрафов.
Но и этим проблема не исчерпывается. Предположим, что вы хотите узнать о значении слова «метафизика» из предельно объективных словарей, написанных авторами, чья компетенция бесконечно высока. И чья предвзятость строго равна нулю.
Вы все равно столкнетесь, как минимум, с двумя совершенно противоположными значениями слова. Для одних метафизика — это нечто, диаметрально противоположное диалектике. Согласно этому значению слова, метафизический подход — это подход догматический, схоластический. А главное — не учитывающий того, что любое явление представляет собой не константу, а процесс. Причем процесс противоречивый. А значит, отказавшись от представления о явлении как о процессе, вы не схватываете суть явления. Отрицаете диалектический подход и попадаете в ловушку метафизики.
А как иначе? Ведь если определять метафизику как антидиалектику (а это одно из определений), то подходов может быть только два — диалектический и метафизический. Отказываясь от одного, вы неизбежно применяете другой.
Начинаете вы, например, читать рекомендуемого нами Александра Богданова. А он там поносит метафизику почем зря. Причем через запятую пишет «схоластик, метафизик, догматик, начетчик». Почему? Потому что он обусловлен и политикой, и эпохой. Политикой — поскольку он марксист. Марксизм еще не устоялся. И он побеждает в борьбе с другими идеями, делая акцент на своей диалектичности. Спорит такой-то ученый с Марксом, марксисты ему отвечают: «Да вы явление рассматриваете в статике и как нечто, лишенное движущих противоречий! Вы метафизик, и потому не схватываете суть! А мы диалектики, и потому суть схватываем».
Теперь берете вы вместо Александра Богданова, ну, скажем, Рене Генона. И знакомитесь с его представлениями о метафизике. Для Генона нет противопоставления между метафизикой и диалектикой. Ему всё, что связано с этим противопоставлением, абсолютно чуждо. Он живет в другом мире. Он не участвует в спорах марксистов с их противниками. Для него есть другое противопоставление: религия и метафизика. Причем он явным образом это противопоставление обсуждать не будет. Потому что он на определенном этапе принимает ислам. И вовсе не хочет проблематизировать данную религию. Да, конечно, он принимает суфийский ислам. И даже приняв его, оставляет за собой некую свободу трактовок, демонстрируя ревнителям более строгих (пусть даже и суфийских) подходов свою компетенцию. И требуя терпимости к своим свободным трактовкам по причине наличия этой особой компетенции. Компетенция и впрямь очень высока. И потому суфии, входящие в близкие к Генону школы (в суфизме огромное количество школ), терпимо относятся к геноновским свободным трактовкам. Во многом, кстати, вытекающим из доисламского этапа жизни Генона. А на этом другом этапе Генон не только увлекался масонством, но и занимал высокое место в разного рода масонских структурах, переходил из одной структуры в другую. И, опять же, стоял на том, что это все для него допустимо именно потому, что у него очень высокая компетенция.
Причем компетенция Рене Генона — это не компетенция Анри Корбена, которого Генон уважал и с которым все время спорил. И дело даже не в том, что Генона интересовал суннитский суфизм, а Корбена шиитский. Дело в том, что Генон не стремился вводить свою компетенцию в строго научные рамки, пусть даже религиоведческие. А Корбен стремился. Или, точнее, Генон не допускал введения компетенции в данные рамки, а Корбен допускал.
Итак, для Генона метафизика — это постижение Абсолюта. Вводя такое определение совсем уж явным образом, Генон оказывается в сложных отношениях с исламом. Ибо для ортодоксального ислама, как
