денешься. И летел к чертовой матери уже третий по счету палас, и Коля с банками красок перекрашивал окна и двери, и возвращались к родителям отданные детям книги, в них Лорка учуивала застарелый запах пыли родительского дома. Он ей «вонял». Из солнечной квартира делалась салатной.
– Ненавижу теплый цвет. Дом должен быть прохладным. – Такой была новая установка жизни.
Стоило только начать. И когда родители получили случайное наследство от бездетной тетки в виде двухкомнатной квартирки, то, не задумываясь, продали ее, чтобы дать дочери деньги для расширения площади. Люська уже собиралась в школу.
И снова Коля носил ведерки с краской, и снова мужики-строители выполняли разные причуды Лорки уже в трехкомнатной квартире, и выкидывалась мебель, и искалась новая, и Коля крутился с долгами, менял работы на нолик больше, а Лорка кричала, что он не мужик, не добытчик. Она уже ненавидела мать за то, что та, имея дела с иностранцами, не нашла ей подходящего немца или американца, да хоть кого, кто бы не носил ведерки с краской, не смотрел виновато на очередной неудавшийся цвет стен, на зеркало не той конфигурации, которое жило в ее башке. Ведь есть же мужчины, которые, не задавая лишних вопросов, просто переносят женщину в тот комфорт, который ей блазнится.
Коля же был олухом царя небесного. Ему было хорошо, где были его девочки. А ей нужен был богатый мачо. Но эту дуру Коля любил, и даже когда увидел, что она шарит жадным глазом по всем сторонам света, сделал вид, что не видит. Как говаривал один старый словесник, уча детей во времена отнюдь не дистиллированные: «Чистому все чисто». Ну и что за глупость он говорил? Как это может быть? Чтобы не видеть гадость и грязь, мало быть не просто чистым, а надо быть еще и слепым, и глухим, и с полипами в носу.
Так смеялись над стариком его ученики. И только до некоторых из них доходил глубинный смысл в общем с виду простых слов. Чистый не видит грязи, ибо он не способен обмараться ею, а будучи чистым душой, не способен уличить в дурном другого. Ну, может, все немного глубже, и не просто о чистоте – антиподе грязи говорил словесник, а имел в виду духовную сущность, которая чиста по определению и способна очистить пространство вокруг себя.
Короче, Коле все было чисто в Лорке. Таскается по три раза в год по Турциям – так ведь сидючи в четырех стенах дома затоскуешь. Пусть птичка попорхает крылышками.
Самое удивительное было то, что мелковатую подлость Лорки первым заметил тот, что любил ее больше Коли хотя бы потому, что дольше. Отец. Он мыл руки в ванной и смотрел на свой совсем облысевший череп, вокруг которого по-детски кудрявились абсолютно белые волосы.
«Боже! – подумал он. – Я ведь сейчас совсем другой. Я потерял свое привычное лицо и ношу теперь это. Как же я не заметил постепенности превращений? Разве я первый раз смотрю в зеркало? Я каждый день бреюсь перед ним, но пальцы мои не натыкались на эти чужие кости. Разве это мой подбородок, мои скулы, мой лоб? Я ведь совсем, совсем другой!»
И тут он услышал, как кричит Лорка на девчонку за то, что та медленно зашнуровывает сапожки. Лорка не кричала, как кричат матери на копуш детей, недотеп мужей. В Лоркиных словах был перебор ненависти, но не может же его дочь ненавидеть собственное дитя?
Он вышел из ванной.
– Пока, дедуля! – сказала Люська, стоя уже на ногах. В глазах ее было ясно, значит, тон матери удивительным не был.
– Пока, – сказала Лорка, ткнувшись носом в щеку отца.
Такое коротенькое, никакое слово «пока». Ну попробуй насытить его чувством – любым, добрым ли, злым. Надорвешь пупок! Но отец – с момента разглядывания и неузнавания себя в зеркале – обрел как бы другое видение и слышание. Коротенькое слово с глухими согласными просто разило нелюбовью и неприязнью. «За что?» – подумал он.
Он посмотрел на жену. В глазах ее стыла боль.
Они имели привычку провожать всех до лифта. Тот как раз и подошел. Лорка шмыгнула в него, дергая за руку дочь. Жена едва успела поцеловать свисающее по спине внучки кашне. Девчонка махала ручонками, пока закрывалась дверь, дочь что-то поправляла в обуви. Чтобы не видеть их?
Новое зрение отца автоматически отметило именно это – опущенные глаза. Они были чужие. Откуда родителям было знать про уже долгое, долгое Лоркино основное состояние: «Они мне чужие. Зачем я сюда хожу?» С тех еще пор, как жизнь, с ее точки зрения, не удалась – не те деньги, не тот муж, не та дочь, не те родители, не тот дом, не те одежды. А главное – полная пустота в себе самой. Пустота по закону физики стала наполняться ядовитой злостью. Она не училась, не работала, но и не хотела ни того ни другого. А хотела иметь
Главной виноватой, конечно, была мать. Крутится всю жизнь среди иностранцев, ну шевельни пальчиком, покажи им дочь. Найди того, кто остолбенеет и увезет ее из этой богом проклятой страны. Но мать как не видела, как не слышала. О возможности уехать за границу она говорила так: «Ты знаешь формулу, которую не знают там? Или сможешь взять «ля», которое у них не получается? Там нужны гении. Потому что своих ленивых и бездарных у них пруд пруди».
– Я ленивая? – кричала Лорка.
– Увы, – отвечала мать. – Ты зубрилка. Ты никогда не пользуешься всеми возможностями мозга. Тебя хватает на пять минут раздумий и решений. Я поздно это увидела. Твою показательную старательность я приняла за целеустремленность. Мне не износить вину собственной слепоты. Попробуй обдумать это сама.
Мать попала в точку. Думанье у Лорки всегда замещала мечта. О несказанной возможности оказаться родственницей какого-нибудь принца.
«Ты мне рассказывала, – говорила она матери, – что во время войны твою тетку увез то ли немец, то ли итальянец. Ты ее смешно звала». – «Я звала ее Уня Лена». – «Но ведь потом она объявилась?» – «Да, она искала нас после войны. Приходили письма. Но бабушка запретила отвечать. После войны многих сажали за связи с врагами». – «И что же, не сообразили списать хотя бы адрес?» – «Откуда я знаю? Страх в доме помню. Сидел дядька, сидел прадед, и тут на тебе – письмо из-за границы». – «Идиоты!» – это обо всех сразу. Но глаза ее смотрели вдаль, уже рождая очередную прекрасную мечту.
– Займись Люськой, – говорила мать, – она тоже все норовит вызубрить. И не ори на нее, как резаная. Крик ее парализует и делает глупой.
– Отстань от меня. Как ты не поймешь, что если твои знания и умение ловко учить языку еще кому-то годятся, то учить жить кого бы то ни было ты не имеешь права. Мысли твои долбаные не конвертируются. Сейчас время хватать удачу в жизни любым способом. Ради этого можно и убить.
– И ты могла бы? – мать говорила каким-то мертвым голосом, как будто ее душили и выходящий из нее звук был последним.
– Могла бы! – дерзко отвечала дочь и, хлопнув дверью, уходила.
Самое же дикое из дикого было то, что мать после этого звонила ей и у нее же просила прощения. За то, что завела неправильный разговор, а от глупого слова можно договориться черт знает до чего. И Лорка милостиво прощала мать. Об этом не знал отец. В момент, как он увидел в лифте склоненную к сапогу голову дочери и понял, что она прячет не лицо стыда, раскаяния, а лицо врага, а жена торопится поцеловать шарфик внучки, он сказал себе: «Кажется, я разлюбил дочь». И все. На этом кончились их отношения. То есть еще пили чай с черничным вареньем, еще мать выпекала что-то особенно вкусненькое для детей. Он присутствовал при этом, говоря в основном с зятем, а то просто включал компьютер и пропадал в нем.
Семья разламывалась, как разламывается на куски поднятый лопатой грунт сырой земли, как некрасиво разваливается под тупым ножом коврижка залежалого хлеба.
Лорка тоже часами проводила за компьютером. Родители не знали, что, опробовав богатую жизнь знакомых и полузнакомых мужчин и не найдя ее, она стала искать эту жизнь новейшим способом. Возникали одноразовые встречи, мимолетные романы, обманки были расставлены в Интернете куда чаще, чем в жизни.
Муж находил следы поисков легко, но не придавал этому значения. Надо было обихаживать новую трехкомнатную квартиру, построенную при помощи родителей. И Лорка принимала в этом участие –
