меня? Я никогда не был ни трусом, ни подлецом. Ложитесь спать! Завтра чуть свет мы двинемся дальше.
Разбойники. Доброй ночи, атаман! (Ложатся на землю и засыпают.)
Глубокая тишина.
Моор (берет лютню и играет).
Брут
Привет мой вам, вы, мирные долины! Последнего примите из римлян! С Филиппов, где сражались исполины, Душа взвилась к вам из отверстых ран. Мой Кассий, где ты? Рим наш погибает! Мои полки заснули — спят во мгле. Твой Брут к теням покойников взывает: Для Брута нет уж места на земле! Цезарь
Чья это тень с печатью отверженья Задумчиво блуждает по горам? О, если мне не изменяет зренье, Походка римлянина видится мне там. Давно ль простился Тибра сын с землею? Стоит иль пал наш семихолмный Рим? Как часто плакал я над сиротою, Что больше нет уж Цезаря над ним! Брут
А! Грозный призрак, ранами покрытый! Кто потревожил тень твою, мертвец? Ступай к брегам печального Коцита! Кто прав из нас — покажет то конец. На алтаре Филиппов угасает Святой свободы жертвенная кровь, Да, Рим над трупом Брута издыхает, — И Брут его не оживит уж вновь! Цезарь
И умереть от твоего кинжала!.. И ты — и ты поднять мог руку, Брут?[84] О сын, то был отец твой! Сын — подпала Земля бы вся под царский твой трибут! Ступай! Ты стал великим из великих, Когда отца кинжалом поразил. Ступай! И пусть услышат мертвых лики, Что Брут мой стал великим из великих, Когда отца кинжалом поражал. Ступай! И знай, что мне в реке забвенья От лютой скорби нету исцеленья. Харон, скорей от этих диких скал! Брут
Постой, отец! Среди земных творений Я одного лишь только в мире знал, Кто с Цезарем бы выдержал сравненье: Его своим ты сыном называл. Лишь Цезарь Рим был в силах уничтожить, Один лишь Брут мог Цезаря столкнуть; Где Брут живет, там Цезарь жить не может. Иди, отец! И здесь наш розен путь. (Опускает лютню на землю и задумчиво ходит взад и вперед.) Кто просветит меня?.. Все так сумрачно! Запутанные лабиринты… Нет выхода, нет путеводной звезды. Если б все кончилось вместе с этим последним вздохом! Кончилось, как пошлая игра марионеток… Но к чему эта страстная жажда райского счастья? К чему этот идеал недостижимого совершенства? Откладыванье недовершенных замыслов? Ведь ничтожный нажим на эту ничтожную пружинку (подносит ко лбу пистолет) равняет мудреца с дураком, труса с отважным, честного с мошенником! Божественная гармония царит в бездушной природе, — так откуда же этот разлад в разумном существе? Нет! Нет! Тут что-то большее, ведь я еще не был счастлив!
Души, загубленные мною, вы думаете, я содрогнусь? Нет, я не содрогнусь! (Дрожит, как в лихорадке.) Ваш дикий предсмертный визг, посинелые лица удавленников, ваши страшные зияющие раны — только звенья единой неразрывной цепи рока. Цепь эту выковали мои досуги, причуды моих мамок и воспитателей, темперамент моего отца, кровь моей матери! (Содрогаясь от ужаса.) О, зачем новый Перилл сделал из меня быка,[85] в пылающем чреве которого сгорает человечество? (Приставляет пистолет к виску.)
Время и вечность, слитые в одном мгновении! Страшный ключ! Он запрет за мною темницу жизни и отомкнет обиталище вечной ночи! Скажи, о, скажи: куда, куда ты влечешь меня? В чужую страну, которую не огибал еще ни один корабль? Смотри! При виде ее изнемогает человечество, ослабевают земные силы и фантазия, эта дерзкая обезьяна чувств, морочит странными ужимками наше легковерие. Нет, нет! Мужчина не должен спотыкаться! Чем бы ты ни было, безымянное «там», лишь бы мое «я» не покинуло меня; будь чем угодно, лишь бы оно перешло со мною в тот мир… Все внешнее —
