хижины, крытые пальмовыми листьями, напоминали о тропиках. Вдоль улицы были растянуты рыболовные сети. Около сетей сидели женщины и чинили их. Потом я узнала, что уход за сетями помимо домашних забот — главная обязанность женщин-парава. Босоногие ребятишки, поднимая пыль, носились из одного конца улицы в другой. Они проводили меня к дому Фернандеса.

Фернандес жил вместе с матерью и младшими братьями и сестрами. Я вошла в низкую дверь, створки которой доходили только до половины дверного проема. В доме кроме маленькой проходной комнаты, выходившей прямо на улицу, была еще одна, большая, где жило все семейство. Во внутреннем дворике, огороженном каменной стеной, помещались кухня и несколько темных каморок-кладовых. Несмотря на явную бедность, было чисто и уютно. Меня усадили на топчан-кровать, и мы начали неторопливый разговор. Не прошло и десяти минут, как в тесный двор набилось много народу. Пришедшие были как на подбор — высокие, статные, с хорошо развитыми торсами. В поведении этих людей, в обращении друг с другом была приветливость, мягкость и доброта. Вслед за взрослыми в дом проскользнули дети. Они посапывали и переминались с ноги на ногу.

Вошел человек, с которым ныряльщики почтительно поздоровались и дали ему место около стены.

— Это саммати, — сказал Фернандес.

Саммати Невис Попалрайя — грузноватый, полный человек. На вид ему лет сорок с небольшим.

Я спросила, что обозначает слово «саммати», и Попалрайя обстоятельно объяснил, что саммати существуют издавна, они владеют каное, иногда двумя или тремя, организуют людей на лов и отвечают за них. Если ныряльщик берет деньги у ростовщика, саммати дает поручительство, что ныряльщик вернет деньги. Первый саммати имел долбленое каное. Предки парава плавали на таких. Они уходили в дальние моря к далеким островам, и на каждом каное был свой саммати. Должность саммати наследственная, она передается от отца к сыну. Теперь, если у ныряльщика есть деньги и он может купить каное, он тоже становится саммати.

— И много долгов у ныряльщиков?

— Да нет, не очень, — отводит в сторону глаза саммати.

— Это неправда, — бросается к нему Фернандес. — Мэм, у нас очень много долгов. Мы всю жизнь в долгах. Посмотрите на наших женщин и детей. Только в сезон ловли жемчуга и чанка они могут есть досыта. А сезон кончается — и мы живем впроголодь. Правда, департамент перед началом лова выдает нам аванс. Ну, а остальное время что нам делать? Мы идем к ростовщику. Три процента годовых — это самый божеский процент, но на деле всегда получается больше.

— Пусть мадонна покарает меня, если он неправ, — слышу я знакомый голос. Это Педро. — Парава всегда в нужде. Мы ныряем в сезон с раннего утра каждый день. А что нам остается? Опять нужда. Видно, достаем со дна океана нужду, а не жемчуг и чанк.

«Рожденная ветром, воздухом, молнией и светом жемчужная раковина, рожденная золотом да защитит нас от нужды», — вспоминаю я слова ведического гимна, которые читал толстый жрец в сокровищнице храма.

— Посмотрите на наших детей. Они худы и слабы. Мы не можем дать им еды вдоволь. А саммати не лучше ростовщиков. Мы всегда им почему-то должны.

— Уймись, Педро, — советует кто-то.

— Пусть саммати сам расскажет, — горячится ныряльщик. — Рассказывай, Невис.

Голос Попалрайя становится глуховатым и бесцветным.

Да, он забирает себе две трети денег, вырученных ныряльщиками за продажу чанка. В прошлую субботу его ныряльщики достали двести раковин. Сто пятьдесят из них были оценены, пятьдесят были маленькие, и их снова пустили в океан. Получили семьдесят рупий пятьдесят пайс. Саммати взял себе сорок семь рупий, остальные отдал ныряльщикам.

— А ныряльщиков у него десять, — снова вмешивается Педро. — Теперь посчитайте, сколько они заработали за день. По две рупии с небольшим. А ты, саммати, получил за прошлый сезон тысячу двести рупий!

— Слушай, Педро, — говорит Попалрайя, — ты всегда слишком много болтал. Я трачу каждую неделю пять-десять рупий на починку каное. Тебе это ясно?

— Невис, мне все ясно. Ты всегда умел хорошо говорить. Но меня-то ты не проведешь. — Несколько человек оттирают Педро от саммати.

— Вы не поверите, мэм, — продолжает Попалрайя, — как трудно быть саммати. Многие из нас тоже в долгах. С ловлей чанка легче. Правительство нас субсидирует. Но и тут много забот. Надо присутствовать при продаже, все оформить. Ведь департамент имеет дело только с саммати, а не с простыми ныряльщиками. Когда нет лова жемчуга или чанка, мы занимаемся рыболовством. И тут посредники и скупщики рыбы садятся саммати на шею.

— А саммати на шею нам, — не унимается Педро.

Но Попалрайя не удостаивает его и взглядом. — Чтобы начать рыболовный сезон, мне надо тысячу рупий. Я иду к посреднику. Многие из них тоже парава. Посредник дает мне деньги, и я обязан зарегистрировать собственное каное на его имя. Я должен продавать весь улов только ему. А он назначает свою цену.

— А какая часть улова принадлежит вам, саммати?

— Две трети, — и скашивает опасливо глаз где сидит Педро.

— Вот, все ясно, — не удерживается тот. Голос саммати вновь обретает былую твердость.

— Это традиция. Так было при наших предках. Так будет всегда, пока существуют саммати.

Попалрайя поднимается и важно направляется к выходу. Но у самых дверей поворачивается:

— А ты, Педро, еще пожалеешь о сегодняшнем дне.

— Я не твой ныряльщик!

— Это неважно, — говорит саммати и с силой распахивает створки двери.

Боевой дух в Педро угасает, он замолкает, и задумчиво-серьезное выражение появляется у него на лице.

Я узнаю, что ныряльщик за сезон получает не более пятисот рупий. Почти каждый из них должен своему саммати минимум сто пятьдесят-двести рупий. Священники и миссионеры тоже стараются урвать свое из этого скудного заработка.

При англичанах ныряльщики сами приносили раковины в церковь: одни в португальскую миссию, другие в иезуитскую. За это святые отцы дарили каждому ныряльщику по свече, которые ставили у изголовья больных. Эта традиция существует и сейчас, только теперь в миссии и церкви несут деньги, часто последние. Покровительство мадонны надо оплачивать. Упитанные отцы-иезуиты в длиннополых рясах шныряют по улице Святого Георгия. Они хорошо знакомы с материальным положением своей паствы. От их всепроникающего взора ничего не укрывается. Если ныряльщик не принесет денег, они придут за ними сами.

— Работа наша опасная, — вступает в разговор кто-то. — За нее мы иногда расплачиваемся жизнью.

Все оживляются.

— Помните Петиа Фернандо? У него было пятеро детей и последняя дочь родилась в тот день, когда акула укусила Петиа за спину. Каное были далеко в море, и никто не смог помочь ему. Петиа истек кровью, и его доставили на берег мертвым.

— А Мариан Фернандо? Был такой веселый парень. Мы ему все говорим: «женись, женись», — а он только смеется. Нырнул и напоролся на рыбу-дьявола. Прожил потом совсем немного. Священник не успел прочесть даже отходной молитвы. Хорошо, что не женился, а то бы одной вдовой было больше. Мать его очень убивалась. Хороший был парень.

— А Патрик Маравайяр? Глубже его никто не нырял. А однажды нырнул на двадцать метров, да так там и остался. Никак поднять его на поверхность не могли, а когда подняли, все уже было кончено.

— А помните… — но в это время легкие створки двери распахнулись, и на пороге показался высокий крепкий человек в домотканой рубахе и белом дхоти.

— А вот наконец и Чалиа.

— Фернандо, покажи мэм, за какое место тебя укусила акула.