общим отцам революции: Вашингтону, Адамсу, Джефферсону и Франклину. [Все эти люди – «отцы» победы революции в США: Джорж Вашингтон – первый президент США, Сэмюэль Адаме – национальный лидер, который вошел в историю как «отец американской революции», Томас Джефферсон – автор Декларации независимости, Бенджамин Франклин – политик, который внес важный вклад в победу Революции, создав альянс с Францией. – Прим. автора.]
Как Вацлав Гавел в Индепенденс Холле в Филадельфии, Линкольн искал трансценденции, возможности единения, взывая к общей мифической памяти американцев. Вот две последние фразы из его речи:
«Хотя страсть может вызывать напряжение, она не должна переходить границы, сдерживающие наши эмоции. Мифические струны памяти, которые тянутся с каждого поля битвы и от каждой могилы патриота к каждому живому сердцу и к каждому лежащему на сердце камню на всей нашей огромной земле, станут основой хора Единения, будучи затронуты снова и снова. И обязательно все так будет, и сделают это самые прекрасные ангелы, живущие в нашей душе»[159].
Исследуя сущность гражданской войны, внешней или внутренней, мы сразу испытываем искушение почувствовать ненависть. В политике достаточно легко найти образ врага и демонизировать его. В индивидуальной сфере, по мнению Одена, можно долго быть известным и свободным или ненавидеть окружающих, обвиняя их в том, что наша жизнь не удалась. Очень тяжело отказаться от фантазии о «добром волшебнике», который найдет и исцелит нас, придав нашей жизни смысл, – или же, наоборот, о человеке, который приносит нам одни несчастья. (Вспомним, что самое трудное – отказаться от фантазии, связанной с собственным бессмертием, что, несмотря на очевидность смерти, мы останемся жить.) Такое мышление означает отказ от личной ответственности, а значит, и от развития личности. А это не такой хороший подарок, чтобы им можно было поделиться с другими, ибо качество внешних отношений не может быть лучше, чем уровень сознания, которого нам удалось достичь.
Мы не можем полностью осознать себя и даже не можем хорошо себя осознать. Но, несмотря на всевозможные обманы Эго, в итоге мы обязательно должны прийти к одинаковому ощущению и тупика, и ясности. В самом деле, у нас есть больше возможностей познать океаническое дно, чем призрачные глубины собственной души. Как выразился сэр Исаак Ньютон,
«Я не знаю, каким мог казаться людям, но себе я, наверное, казался всего лишь мальчиком, играющим на песчаном берегу, и тогда и сейчас забавляющимся тем, чтобы найти самый гладкий камешек или самую красивую раковину, а в это время передо мной раскинулся великий океан всех нераскрытых истин»[160].
А Джерард Мэнли Хопкинс добавил: «О, разум, имеющий вершины и отвесные утесы / страшные, безлюдные, вселяющие дрожь»[161].
Лукавит тот, кто считает, будто Бог никогда не дает человеку больше того, что он может выдержать, ибо в мире много людей, которых погубила их собственная темнота или темнота окружающих, – например, люди, пренебрегающие рекомендациями врачей, или читающие лишь те газеты, в которых находят подтверждение своему мнению. Моя знакомая-аналитик однажды сказала о своем бессознательном: «Там есть нечто такое, что хочет меня погубить». Вместе с тем мы интуитивно знаем, что там есть нечто такое, что хочет нашего исцеления и целостности и что именно там рождается наша надежда и становится осмысленной цель.
Юнгианская теория и практика привлекли меня по двум причинам. Первая связана с установкой и методологией работы с душой; вторая помогает видеть смысл моей жизни. Юнгианцы и в самом деле употребляют некие мистические понятия: Анима, Анимус, архетип, комплекс и т. п. – и за это всегда получают насмешки от своих собратьев-психологов. Но главная цель юнгианского анализа заключается в том, чтобы установить диалог между Эго и Самостью. Это известно даже другим психологам, и поэтому многие из них постепенно приходят к юнгианскому анализу.
В детском возрасте мы страдаем от травм, связанных с «избыточностью» и «недостаточностью», ощущением подавленности и покинутости, и отдаем все душевные силы тому, чтобы исцелить свои травмы. Насколько другой могла бы стать жизнь одного ребенка или всего мира, если бы родитель мог искренне и постоянно говорить: «Жизнь тебе дана природой, и у тебя есть все. Тебе дана великая сила и великая внутренняя энергия. Верь ей, оставайся с ней в контакте, и она всегда приведет тебя к тому, что является для тебя истиной. Никогда не причиняй боль другому человеку, но всегда будь честен с великой внутренней силой, и ты никогда не останешься один и никогда не собьешься с пути».
Мне еще должен встретиться человек, который хотя бы слышал эти слова или нечто похожее или интериоризировал бы это послание, чтобы не сбиться с пути во время своего странствия. Одна из целей терапии состоит в том, чтобы напомнить каждому человеку о той великой истине, которая находится внутри. Воспринимая симптом как символ, работая со сновидениями и активным воображением, мы постепенно исцеляемся, иногда испытывая боль, но всегда обретая смысл, и приходим к собственной истине. Мифическая структура, которую мы называем Самостью, – это лишь способ воплощения, способ описания внутреннего локуса поставленной природой цели.
Основной признак того, что человек может достичь некоторого прогресса в психотерапии, – это его способность к интериоризации, необходимая твердость духа, чтобы обратиться внутрь себя, к силам, между которыми идет гражданская война. Если человек зацикливается на ненависти к другим или нарциссически подчиняет себе окружающих, чтобы удостовериться в своей гениальности, он никогда не выйдет за рамки своей рефлекторной реакции на внешний мир. Он навсегда останется привязанным к своему ложному «Я» и совокупности стратегий, которые не приспособлены к жизни и лишь навязчиво воспроизводят некие вариации изначальной реакции на жизненную травму. Поэтому как формальная терапия, так и терапия, связанная с личным самопознанием, требует долгих лет вслушивания в себя, регрессии и интеграции, прежде чем восстановится более полное отношение к инстинктивному «Я».
Если большинство современных психологических течений делают акцент на важности окружающего мира и соответствующем изменении поведения человека, то юнгианская психология представляет собой некий анахронизм, так как уходит корнями в традиционную культуру мышления, которое можно назвать «сущностным». Гипотеза, на которую опирается «сущностное» мышление, состоит в том, что породившей нас природе присущ как здоровый, так и травматический путь развития личности. Только благодаря своей практической работе и интуиции я пришел к полному согласию с совсем немодным «сущностным» видением среди многообещающих и сладкозвучных названий и призывов современных психологических и философских течений.
Даже если сегодня на нас стали меньше влиять аргументы «сущностного» мышления Платона и представителей западного романтизма, мы все равно ощущаем внутри себя их глубинную истину. Мы обязаны ее
Много лет назад Милтон Рокич, президент Американского социологического общества, написавший книгу «Три Христа из Ипсиланти», рассказал мне о своем возвращении в маленькую польскую деревушку, где он родился. В ней остался в живых единственный человек, переживший Холокост. Когда туда пришли нацисты, они осквернили местное еврейское кладбище, вырыв надгробные плиты и положив их по берегам местных водоемов и на обочинах дорог. Этот выживший человек всю оставшуюся жизнь разыскивал фрагменты надгробий и восстанавливал могилы. Он делал это не только для того, чтобы воскресить в памяти своих умерших друзей и членов семьи, но и восстановить свой собственный миф, миф, который стал для него живым. Если он еще жив, я могу сейчас представить его бесконечное складывание паззла из мозаичных фрагментов, представить, как он проживает метафору, которая могла бы вдохнуть жизнь в какой-нибудь рассказ Борхеса или Кафки. Разумеется, этот благородный труд несоизмерим с созданием мемориала и тем более с восстановлением ощущения собственного «Я». Струны нашей памяти
