бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.
И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.
В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто- нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому- нибудь запрещалось говорить друг с другом.
В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.
В школе Биля такого правила не было. Ведь большинство учеников были из семей, где о них заботились, им нечего было бояться, что о них донесут. У них никогда не возникало необходимости защитить себя, как это бывает, когда ты находишься на границе.
Никто не видел, как кто-нибудь доносил, все происходило незаметно. И все же было понятно, что это случалось довольно часто. Август и Катарина, должно быть, тоже заметили это – в коридоре мы друг с другом не разговаривали.
На лестнице она немного отстала от своего класса. Нельзя сказать, чтобы она коснулась меня. Но я знал, что обнаружу у себя письмо.
Она всегда ходила очень прямо, даже по лестнице. Я был не ниже ее ростом, я это знал. На год, одиннадцать месяцев и четыре дня моложе – я узнал это из ежегодных школьных альбомов,- но не ниже ее, скорее выше. Во всяком случае, если я полностью выпрямлялся,- я как-то попробовал это сделать, но возникли неприятные ощущения вроде судорог, так что я опять стал ходить как раньше.
Я и глазом не успел моргнуть, как она уже прошла мимо. На ней была черная спортивная мужская куртка.
Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.
Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие- то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.
Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.
Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.
«Бине-Симон?»
Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.
Я написал «да».
Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.
Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»
Раньше я никогда не пробовал с кем-нибудь переписываться. Я видел, как другие это делают, но никогда сам не участвовал в переписке.
Случалось, что кто-нибудь передавал кому-нибудь записки на уроках. Может быть, потому что они не могли подождать перемены, может быть, потому что трудно было найти укромное местечко, может быть, от скуки. Я сознательно старался не видеть что в них написано.
Одно из таких писем было изъято Фредхоем. Никакого наказания не последовало. Вместо этого он зачитал письмо вслух. Речь в нем шла о любви, было стыдно, хотя это и не было твое письмо, казалось, что можно было бы поколотить того, кто написал его.
Поэтому сейчас мне было неспокойно. И все-таки я написал ей ответ.
«Почему его нигде нельзя посмотреть?» Она сделала то, что и другие до нее пытались сделать. Она нашла Бине-Симона в школьной картотеке, которой свободно можно было пользоваться в библиотеке, всех даже призывали пользоваться ею. В ней был полный перечень всех имеющихся в школе книг и брошюр. В картотеке было написано то же, что было написано в «Сухой корке»: «Не выдается».
Бине-Симон – так назывался тест на проверку умственных способностей, самый распространенный в Дании, а возможно, и во всей Европе. Это был французский тест, но он был приспособлен к датским условиям. На первой странице было написано: «Датское стандартизированное издание теста на проверку умственных способностей Марии Киркелунд и Софи Рифбьерг. С изменениями комитета, 1943г.».
Внизу было написано: «Эти тесты предназначены для служебного пользования. Издание, в том числе и отрывков, запрещено».
Вот поэтому в картотеке и было написано: «Не выдается».
Я знал это, потому что меня несколько раз тестировали при помощи этих тестов.
Второй раз это было, когда приехали из социального управления Орхуса, чтобы проверить, можно ли рекомендовать меня для сдачи вступительного экзамена в «Сухую корку».
В «Сухую корку» попадали только те, у кого была мать-одиночка, у меня ее не было, или те, у кого были способности к учебе,- в интернате Химмельбьергхус до сих пор таких не бывало,- так что когда обо мне узнали в социальном управлении, они сами приехали с проверкой, и тогда-то они и привезли тест Бине-Симона.
Мне давали его за несколько лет до этого. Тогда они тестировали меня в связи с моей первой попыткой побега. Это не было занесено в мое личное дело.
Таким образом, я уже знал этот тест. Когда я ждал в кабинете, а они пошли за секундомером, я открыл их портфель. Кодовые замки тогда еще не использовались, портфель был закрыт на обычный замок, я надеялся, что смогу успеть выучить некоторые из правильных ответов наизусть, ведь было так важно выбраться оттуда.
Они вернулись очень быстро, я ничего не успел прочитать, однако успел бросить взгляд на обложку.
С тех пор меня тестировали при помощи Бине-Симона в «Сухой корке» и у Хессен. Возможно, они не знали, что я знаком с этими тестами, возможно, они не думали, что это имеет какое-нибудь значение, поскольку для каждой возрастной группы существовал свой тест, так что каждый год тебе давали новые вопросы.
Кое-что из этого я попытался написать в письме Катарине.
