В комнате стояла тишина. Дон Хуан медленно повернулся и посмотрел на Ивейн, смуглый, строгий, суровый. Черный халат и кашне делали его странно бледным. Его взгляд подчинял себе, Ивейн не могла отвести глаз в сторону. Она чувствовала, как бурлит в нем гнев.

— Ты знаешь, сколько сейчас времени? — едко спросил дон Хуан.

— Я… да, я знаю, что уже поздно. — Она с трудом сдерживала дрожь в голосе. — Меня пригласили на свадьбу… сначала было венчание, а потом праздник, и мы уехали только после полуночи…

— Мы? — Теперь голос стал опасно мягким. — То есть, если я правильно понял, ты имеешь в виду себя и Манрике Кортеса?

— Да, сеньор.

— Свадьба была такой веселой, что тебе никак не хотелось уезжать, да? Там было вино и музыка, танцы. По тебе видно, что ты натанцевалась вволю.

— А мне нравится танцевать. — Ивейн поднесла руку к губам, словно хотела унять дрожь в голосе. — А почему мне нельзя, дон Хуан, потанцевать на свадьбе? Неужели я настолько молода и глупа, что меня нельзя отпускать одну никуда, кроме уроков?

Он бросил быстрый взгляд на девушку, ее платье, на кружевную накидку у нее на голове.

— Ты слишком молода, чтобы возвращаться домой так поздно. А теперь зайди и закрой за собой дверь. Я хочу знать, Ивейн, на чьей свадьбе ты была. У кого-то из друзей Кортеса?

— Они такие милые ребята! — Щеки ее слегка порозовели, она послушно закрыла дверь и, настороженная, стояла перед ним. — А праздник проходил на дворе старого дома в предгорьях — он принадлежит отцу Альвареса, сеньору Веларде.

— Ах вот как, это человек с добрым именем. Я доволен, что Кортес повел тебя к людям, которых я уважаю. Я слышал, что он не всегда так разборчив.

— Вам не следует быть таким напыщенным! — воскликнула Ивейн. — Я не юная девушка, которая воспитывалась в монастырской школе, чтобы так тщательно оберегать меня от жизни! Вы забываете, сеньор, что я работала служанкой и жила в чулане за лестницей, что я обслуживала гостей, которые приходили в Санделл-Холл! И мне, знаете, было приятно поменяться с ними местами и самой оказаться гостьей на пиру!

— Приятно слышать, что ты получила удовольствие, но, как твой опекун, я не могу не беспокоиться, когда ты возвращаешься домой за полночь.

Ивейн всмотрелась в его лицо, освещенное пламенем свечей, но не увидела в нем особой заботы, только злость и раздражение.

— Вам вовсе не нужно было дожидаться меня, — скованно произнесла она, — если только вы не собирались меня побранить.

— Я не браню тебя, дитя.

— Однако впечатление именно такое. — Она позволила себе горькую усмешку. — У вас сейчас такой хмурый вид, что у меня ноги подгибаются. Если вы будете продолжать так смотреть на меня, я свалюсь на ковер к вашим ногам от страха!

Губы дона Хуана дрогнули — знак, что он смягчается.

— Видимо, я уже забыл, каково это быть молодым и веселиться с друзьями так, что забываешь про время. Я забыл, что ты никогда раньше не бывала на испанской свадьбе, и что наверняка она показалась тебе захватывающе интересной. Скажи, — он передвинул ногу и взял свою эбонитовую трость, которая всегда стояла рядом с ним, — что на празднике понравилось тебе больше всего?

Перед глазами Ивейн снова пролетели мгновения только что прошедшего пестрого вечера, она вспомнила алтарные свечи, кружевную белую накидку, наброшенную на плечо жениха, обмен обручальными кольцами.

— Венчание, дон Хуан. — Внезапно, с юной грациозностью, она опустилась на колени и подставила под его левую ногу низкую скамеечку. Он с удивлением посмотрел на девушку, и она увидела свое отражение в темных глубинах его глаз.

— Зачем ты это сделала? — спросил он.

— Мне показалось, что у вас ноет нога, — ответила Ивейн. Она стояла перед ним на коленях, зеленая юбка платья окружала ее, как озеро, волосы падали прямыми, как дождь, прядями Ивейн на шею, бледное в свете свечей лицо было поднято к нему, она смотрела на дона Хуана с робостью. Ивейн впервые осмелилась сказать ему про его боль.

— Ты чутка, — задумчиво произнес он.

— А вы слишком заносчивы, чтобы признаться в том, что вас мучает боль, сеньор.

— Представь, как было бы скучно, Ивейн, если бы я каждый раз, когда меня беспокоит нога, жаловался. Я уже привык жить с этим, и ты тоже не должна меня баловать.

— Ах, нам всем нужно, чтобы время от времени нас кто-нибудь баловал, — улыбнулась она. — Налить вам бокал вина?

— Ивейн. — Он наклонился вперед и длинными пальцами сжал ее запястье… она вздрогнула и испугалась своей невольной реакции — словно молния пронзила ее с ног до головы. — Больше никогда не пытайся быть услужливой, забудь, что ты была служанкой. Ты мне ничем не обязана, и менее всего — сочувствием. Ты меня поняла?

— Да, поняла. — Она глубоко вздохнула. — Я могу принять от вас помощь, потому что у вас много денег, но вы отказываетесь от тех маленьких услуг, которыми единственно я и могу отблагодарить вас за вашу доброту. Это так мало, но это все, что у меня есть.

При этих словах дон Хуан странно улыбнулся.

— Знаешь, когда у тебя так вспыхивают глаза, тебя можно принять за испанку. Там в шкафчике, у окошка, стоит графин с бледно-золотистым вином. Король не откажется выпить бокал вина со своей нищенкой-служанкой!

Ивейн широко раскрыла глаза, уставившись на узкое, с хитрой усмешкой лицо.

— О… с удовольствием! — И вскочив, подбежала к шкафчику на подоконнике, скрытому длинными шелковыми занавесками. Распахнув дверцы, на которых были изображены позолоченные драконы, девушка увидела внутри целый строй старинных кувшинчиков и длинноносых кубков и, найдя нужный, начала наливать вино в бокалы, стараясь привести в порядок свои чувства.

Вдруг, как вспышка, у нее в голове мелькнула внезапная мысль: дон Хуан де Леон может быть очень опасным, если безумно, безоглядно полюбит женщину. Но Ивейн не могла поверить, что он любит Ракель Фонеску именно так. Даже если это и правда, Ракель не станет переживать от этого, ей намного приятнее собирать сплетни и наслаждаться комплиментами поклонников на террасе клуба «Идальго». Она будет довольна, будет наслаждаться любовью Льва — повелителя этого острова.

Ивейн взяла бокалы и подошла к своему опекуну. Она чувствовала устремленный на нее взгляд темных глаз и боялась, что прольет вино или опрокинет бокалы, или споткнется. Он был живым, реальным, он волновал ее, и одновременно он был только мечтой, которую она увезет с собой. Таким Ивейн запомнит его: в этой, так подходящей ему комнате с золотыми зеркалами, резными панелями, старинным фортепьяно.

— Прошу вас, сеньор. — Она протянула дону Хуану бокал вина и смотрела, как длинные пальцы легли на тонкий хрусталь. Эти руки умели прикасаться к красоте, любили ее и сами были способны творить прекрасное. Ивейн захотелось услышать еще, как играет дон Хуан.

— Как мне хочется, чтобы вы еще что-нибудь сыграли, прежде чем мне отправляться спать, — словно про себя прошептала она.

— Разве сегодня ты мало наслушалась музыки? — Потягивая вино, дон Хуан не отрывал от нее взгляда. — Наверняка Кортес играл тебе на гитаре, а гитара, как никакой другой инструмент, умеет передавать минутные настроения и темперамент нашей Испании.

Ивейн перевела взгляд на гитару, висевшую на темно-красной ленте возле портрета Розалиты, и внезапно представила его мальчиком, увидела, как он сидит у ног у матери, слушая, как та играет и поет ему о стране, откуда они убежали навсегда…

— А что ты хотела бы послушать?

Она снова посмотрела на дона Хуана и поняла, что это должно быть что-то такое, что она не сможет никогда забыть.