Анна была доброй и нежной, и те несколько лет, что мы прожили вместе, мы были очень счастливы. А вот Ракель просто сущее наказание, и я заранее готов пожалеть того несчастного мужчину, которого она выберет себе в мужья.

Ивейн рассеянно обрывала лепестки цветка, ей живо представилось, как Ракель продевает унизанную украшениями руку под локоть человека в безукоризненно белом костюме. Ракель Фонеска сочла, что очень престижно и интересно будет стать невестой маркиза Леонского. И что же тогда станется с его маленькой воспитанницей?

— О чем вы думаете, юное дитя, ваши глаза затуманила печаль?

Ивейн взглянула на своего учителя и постаралась улыбнуться.

— Жизнь, как подумаешь, очень загадочная вещь. Интересно, не правда ли, что наши судьбы предрешены еще до нашего рождения?

— Еl destino [21]? — Сеньор глубоко задумался. — Я склонен думать, что каждый когда-нибудь приходит на перекресток — ах, как широко вы распахнули ваши золотисто-коричневые глаза! Я что, сказал что-то важное, сеньорита?

— Да… это странно.

Лепестки упали на землю. Ивейн разглядывала свою ладонь, на которой когда-то, давным-давно, ярмарочная гадалка увидела перекресток. Она рассказала учителю про то гадание и думала, что он улыбнется, но тот и не думал улыбаться.

— Да, настоящие цыганки умеют гадать по руке, — вздохнул сеньор. — Мать твоего опекуна была испанской цыганкой, и иногда мне кажется, что она заранее знала, что ее брак с его отцом кончится трагедией. Старый маркиз де Леон никак не хотел признавать невестку, и, когда Розалита овдовела, она убежала вместе с младенцем в Южную Америку. Хуан там вырос, стал мужчиной и, будучи человеком честолюбивым, сильной воли, добился успеха и без помощи своих родных. Это было в Лиме…

Сеньор Фонеска прервал себя на полуслове и взглянул на сосредоточенное юное лицо Ивейн.

— Вы так умеете слушать, поразительно… а Хуан что-нибудь рассказывал вам, упоминал о своей боли?

— Боли? — переспросила девушка, вспоминая моменты, когда у рта опекуна залегали резкие морщины, и ей казалось, что он словно погружается в мрачные глубины, — моменты, когда он пугал Ивейн своим хмурым видом, и она старалась держаться от него подальше.

— Раненая нога до сих пор его очень беспокоит. Сначала доктора в Лиме хотели ее ампутировать, но он никак не мог на это согласиться, поэтому поехал в Англию и там попал в руки хорошего хирурга, который решился восстановить ногу; последовала длительная и мучительная серия операций, месяцами он был до бедра закован в гипс — месяцы неудач, мучений. Дон Хуан был на грани срыва из-за постоянных приступов боли. Чудо, что ему вообще удалось сохранить ногу. Он повредил ее, просто разбил вдребезги, когда лошадь, на которой он скакал, упала. Хуан любил гнать лошадь по диким степям галопом, и его скакун как раз поднимался на холм, когда это случилось. Лошадь сбросила Хуана, перекатилась через него и раздробила ему ногу.

Ивейн замерла и живо представила, как лошадь перекувырнулась через голову, огромное животное с огромной силой ударилось о землю, прижимая к камням левую ногу всадника.

— Он, наверное, был там совсем один, — сказала она сдавленным голосом, — там, в дикой степи.

— Да, несколько часов, пока мимо не проехал какой-то вакуэрос и не нашел его, почти обезумевшего на солнцепеке. Мертвая лошадь лежала рядом с ним — он выстрелил в нее, чтобы избавить от страшных мучений. Он говорил мне, что только сознание того, что у него за поясом есть пистолет, помогло ему не сойти с ума в эти часы ожидания. Он знал, что пойдет за лошадью, если муки станут невыносимыми.

— Только человек с железной волей может перенести такой кошмар, — прошептала Ивейн. — Боль, жгучее солнце, сознание, что ты один, без помощи!

— Дон Хуан и испанец, и цыган, дитя мое, это такие люди, которые в далекие времена отправлялись завоевывать новые земли, которые могли переносить пытки и заставляли страдать других. В них есть врожденная сила, власть над собой, над своими эмоциями и нервами, это позволяет им выжить в страшных катастрофах, это и помогло ему не погибнуть, пережить падение с лошади, солнечное пекло, долгие месяцы медленного выздоровления… Дон Хуан вернулся в Испанию, чтобы жить в одиночестве, затворившись в проклятой роскоши кастильо. Проклятой, потому что его мать перенесла здесь слишком много страданий.

— Я видела ее портрет, — мягко проговорила Ивейн. — Ему, должно быть, трудно простить тех, кто превратил ее жизнь в ад. Но как же они могли так поступить с ней, если она была как прекрасная темная роза?

— Да, Розалита… — Взгляд сеньора остановился на кусте роз, которые росли в углу патио. — Я видел ее однажды, когда был с коротким визитом в замке. В те дни я был профессором в Мадриде и еще не поселился окончательно на Львином острове. Я знал ее совсем недолго, перед тем, как они с отцом Хуана навсегда покинули остров. У нее была какая-то странная привлекательность, что-то колдовское. Маркиза, бабушка Хуана, была очень строгой женщиной, не терпящей возражений. Она уже выбрала невесту своему сыну, но он предпочел сделать женой цыганскую танцовщицу… не только женой, но и будущей маркизой… и за это семья так никогда и не простила его.

— Боже, какой снобизм! — воскликнула Ивейн. — Можно подумать, что положение в обществе или богатство важнее, чем любовь!

Сеньор Фонеска коротко рассмеялся горьким смехом взрослого, опытного человека.

— Страсти молодости, дитя мое, имеют мало значения в глазах людей, которые никогда их не испытывали. В семье Хуана принято было, чтобы деньги женились на деньгах, чтобы браком престиж укреплялся престижем. Его отец нарушил это давно заведенное правило, и порой, когда я думаю о Хуане, мне кажется…

— Да, сеньор?

— Да, ведь Хуан — сын мятежного аристократа и хорошенькой цыганской колдуньи. И если бы не этот случай с ногой, который несколько смирил его беспокойный дух, я даже думаю, что он не принял бы этот титул и этот замок. Хуан де Леон — это два человека. Если застать его врасплох — можно заметить в его глазах запертого в клетку льва. А временами он относится ко всему с ироничным юмором испанца, который принимает неизбежное.

В патио было тепло, но Ивейн вздрогнула, как от холода. Судьба бывает сурова к людям, и она надеялась, что в дальнейшем судьба расплатится с доном Хуаном счастьем за ту боль, которую он принужден был перенести. Лицо его покрыли резкие морщины, в волосах серебрилась седина, он не мог больше впрыгнуть в седло норовистой лошади, играть в теннис, обнять девушку, чтобы насладиться вместе с ней радостью и ритмом танца.

— А сколько лет дону Хуану? — внезапно услышала она собственный голос.

— Тридцать два, nina.

— Мне казалось, что он намного старше! Ничего себе, и он еще обращается со мной как с ребенком!

Ее учитель рассмеялся:

— Наверное, Хуану вы кажетесь очень юной и неопытной. Думаю, в Лиме он вполне оправдал свое имя, ведь это город горячих, экзотических красавиц.

— Дон Хуан, — прошептала она. — Роковой любовник, чье сердце никому не удалось завоевать.

— В легенде говорится, что он все-таки влюбился — правда, всего единожды.

— Правда? — Глаза ее расширились, и в памяти всплыло лицо Ракель, которая берет маркиза за руку унизанными драгоценностями пальцами. Он смотрел на испанскую красавицу таким опытным, всезнающим взглядом, восхищаясь ее красотой и живым умом, и, возможно, уже готов был позволить завоевать свое сердце.

— Ну, а теперь нам уже пора начинать наш урок. — Сеньор Фонеска поднялся. — В зале прохладнее, там у меня книги и предметы искусства, которые вам предстоит изучать.

Зал — комната, которая вскоре должна была стать такой привычной для Ивейн, — была обставлена мебелью времен королевы Изабеллы — темного дерева, с изысканной резьбой, и по контрасту с ней изящно