чувствовал, когда разбивал однокласснику нос.

Таня поняла, что разговор о ней шел два дня назад, когда Риммусик оставила «на разговор» всех девочек, кроме нее.

Риммусик была доморощенным психологом.

Таня еле досидела до конца занятий. Она решила – как только вернется домой, выбросит, сожжет, разрежет ножом, уничтожит все вещи. Она прибежала домой и кинулась к шкафу. Но ни сумки, ни остальных вещей не было. Матери тоже дома не было. И тут до Тани дошло – она забыла спрятать вещи. Так увлеклась утром выбором наряда, что забыла спрятать подарки. Вечером мать организовала большую пьянку. Таня знала, на какие деньги была куплена водка. Мать продала все, включая сумку. Таня сидела в углу за шкафом, но не плакала. В тот момент она перестала быть доброй девочкой, что отмечали и учителя, и соцработники, а стала злой. Костя опрокинул на себя чашку с водой и расплакался. Таня тогда впервые ударила брата.

– Заткнись, – сказала она тоном и словом матери. Костя перестал плакать и залез под кровать – подальше, как его учила Таня.

Вете и Маринке она решила отомстить. Всю ночь думала, как именно. И придумала. Утром она пришла в школу последней. В раздевалке уже никого не было. Таня достала из кармана половинку опасного лезвия, которое нашла на улице, и разрезала новенькую оранжевую куртку Ветки и синюю куртку Маринки. Резала глубоко, до пуха, по всей спине, чтобы уже не заштопать.

После уроков Таня стояла и с улыбкой смотрела, как в раздевалке над своими куртками рыдают Ветка и Маринка.

Потом было собрание класса – Маринка обвинила в порче имущества Таню. Вета молчала, но за Таню не вступалась. Маринка орала, что Танька это сделала из зависти. Да и уборщица видела, что Таня пришла в раздевалку последняя и долго не выходила. Риммусик не знала, что делать. Психология была бессильна, пахло хулиганством. В школу по вызову Риммусика пришли мама Веты и отец Маринки. Вызывать родительницу Тани было бесполезно. Риммусик предложила Ольге Михайловне и Маринкиному отцу замять дело – девочку, то есть Таню, пожалеть. Что с нее взять с такой-то матерью? Но отец Маринки требовал выгнать Таню из школы и упечь ее в колонию для несовершеннолетних – там ей самое место. Яблоко от яблони. Начала с курток, а чем дальше займется – неизвестно. Глядишь, ножом кого-нибудь пырнет. Не дай бог, его Мариночку. Взрослые говорили, Вета с Маринкой сидели за партой, а Таня стояла у доски и молчала.

– Таня, это ты сделала? Объясни почему? Что ты хотела этим выразить? – Риммусик все пыталась решить психологическую задачу. Но Таня молчала.

Дело замяли. С трудом – отец Маринки жаждал крови и искал виноватых. Директриса, в кабинет корой Маринкин отец открывал дверь ногой после привезенного и переданного Маринкой белого финского шифонового платья с подплечниками, быстренько нашла крайнюю – Риммусика. Отец Маринки был доволен. Сланасланна, с его точки зрения, была нормальной бабой – брала и конфеты, и духи, икру, за что ставила Маринке четверку в четверти по русскому. И за сочинения по литературе, которые списывала с предисловий к книгам Маринкина бабушка, а Маринка переписывала в тетрадь, роняя крошки и оставляя жирные пятна от пирожков, дочка всегда получала пятерку.

А эта новенькая – ее Маринкин отец называл Выдрой за зализанные волосы и неправильный прикус – отказывалась. И Маринке даже трояк в четверти не светил по русскому. И сочинения бабушкины Выдре- Риммусику не нравились – она требовала, чтобы девочка выражала свои чувства. А бабушка не могла выразить чувства – у нее пирожки горели. Риммусика уволили по собственному желанию. Та, подписывая заявление, продолжала задавать вопросы: «Почему? За что?»

Таня после этого случая потеряла интерес к школе. И желание отомстить – теперь уже за Риммусика – укрепилось.

Вета появилась в школе с новыми часами. Подарок тетки. На маленьком циферблате под стрелками была нарисована лисичка, у которой на носу сидел крошечный колобок, отсчитывающий секунды. Часы не такие крутые, как у Маринки – отец подарил ей электронные, но, по мнению девочек в классе, даже лучше. Потому что у Маринки часы были на черном пластмассовом браслете, а у Веты – на тонком, почти серебряном. Вета давала померить часы всем. Тане тоже дала, хотя та и не просила. Когда урок закончился и все вышли из класса – Таня всегда выходила последней, – на полу под партой, где сидела Вета, что-то блеснуло. Таня наклонилась и подняла часы. Она не знала, куда их спрятать, и засунула в трусы. В класс ворвалась Вета с вытаращенными глазами.

– Ты часы мои не видела? – спросила она у Тани, ползая под партой.

– Нет. Потеряла?

– Да, точно помню, что на уроке еще на руке были.

Вета поднялась и посмотрела на Таню, как будто что-то подозревая. Таня взгляд выдержала, но ей показалось, что Вета догадалась.

Всю неделю девочки спрашивали, почему Вета не носит часы. Вета говорила, что незачем – часы по всей школе развешаны. В пятницу Таня вызвала Вету в туалет.

– На, держи свои часы, – сказала она, отдавая Вете часики.

– Спасибо, – ответила Вета.

Желание учиться у Тани вновь появилось в восьмом классе, когда начались уроки УПК. Можно было выбрать – информатику или парикмахерское дело. Все мальчики выбрали информатику, все девочки решили стать парикмахерами. Для УПК был специально оборудован класс. Здесь было все, как в настоящей парикмахерской – кресла, зеркала, мойка. Учительница – Алевтина Казимировна, Коза, – учила профессии первые полчаса, а потом разрешала делать кто что хочет, лишь бы тихо. Девочки красили ногти, болтали, отрезали друг другу челки и завивали волосы на плойку. Иногда попадались реальные клиенты, всегда мальчики. Почти всегда с подачи военрука, который выгонял с урока за неуставную стрижку. Стригли несчастного все девочки по очереди, а потом Коза брала ножницы и делала так, чтобы ученик вышел из класса в более или менее приличном виде. Правда, однажды даже таланта Алевтины Казимировны не хватило. Они тогда «проходили» стрижку машинкой, и страдальца пришлось в результате обрить почти наголо.

Таня злилась, что ей ни разу не удалось достричь до конца. И вообще ей все это не нравилось. Ребята, которых отправляли с «военки», были тому только рады. Они сидели в кресле и разглядывали формы крутившихся вокруг девочек. А Маринка специально вставала так, чтобы задеть симпатичного старшеклассника бедром или грудью. Все хихикали.

Тогда Таня придумала способ доставки в класс новых, «нормальных» клиентов. Она подлавливала в раздевалке первоклассника, прижимала к железной двери и шипела в ухо:

– Пошли, или хуже будет. Если кому-нибудь пожалуешься, поймаю и голову оторву.

Первоклассник шел за Таней, сдерживая слезы и позывы к мочеиспусканию.

– Вот, сам попросился, – объявляла Таня и усаживала добытого ребенка в кресло. Крутиться над мелкотней остальным девочкам было неинтересно, поэтому мальчик доставался Тане целиком – от висков до макушки.

Алевтина Казимировна вставала рядом и показывала, как захватывать пальцами, как ровнять. Однажды Таня слышала, как Коза говорит про нее трудовичке: «Пусть хоть стричь научится, копейку всегда заработает. Институт ей не светит».

В шестнадцать лет Таня получила паспорт, опознала мать в морге и проводила брата в колонию для несовершеннолетних. Из трех событий этого года самым важным она считала получение паспорта. Теперь она была взрослой, свободной от соцработников.

Мать умерла на улице около ларька приема стеклотары, в который Таня сдавала бутылки. Умерла пьяная и грязная. Она там часто лежала – на зеленом бугорке, где обычно ждали открытия ларька ее собутыльники и где они, не отходя от ларька, напивались на только что полученные копейки, Таня шла мимо ларька из школы, видела мать, но проходила мимо. Та, если замечала дочь, материлась ей вслед: «Иди сюда, шалава, слышишь, что мать говорит». Иногда просила голосом, который Таня ненавидела больше всего, – заискивающим, приторно-ласковым: «Танюша, доченька, иди сюда, что скажу». Но Таня всегда проходила мимо.

В тот день она тоже видела лежащую на траве мать. Мимо шли люди. Никто не останавливался.