садитесь. Здесь где-то есть кресло. Пожалуйста, чувствуйте себя, как дома.

Он говорил так быстро, что, пока он не умолк, я и не приметил его акцента. Казалось, он все время затаивает дыхание. Он выпаливал фразу за фразой, как бы впопыхах, но без заминки, если только не начинал новую тему. Тогда, заикаясь, он воздевал дрожащие руки, словно бы вытаскивал, из воздуха предмет беседы и по мере рассуждений вытряхивал из него мысли.

— Вы из Новой Англии, — сказал он. — Это чудесно. Лучшей родины и быть не может. Оттуда все пошло: Эмерсон, Торо, Мелвилл, Готорн, Лонгфелло. Это они все начали. Без них ничего бы не было. Красивые места. Я там бывал.

— Да, я знаю — читал ваше стихотворение, — сказал я. Стихотворение Борхеса «Новая Англия, 1967» начинается с фразы: «Иные сны ко мне приходят ныне…»[68]

— Да, да, — сказал он, нетерпеливо всплеснув руками — казалось, он встряхивает в кулаке игральные кости. О своем творчестве он упорно не желал говорить; мне даже показалось, что он презирает то, что написал сам. — Я читал лекции в Гарварде. Ненавижу читать лекции — а преподавать люблю. В Штатах мне понравилось, понравилась Новая Англия. И Техас — это нечто необыкновенное. Я был там с моей матерью. Она была уже стара, ей перевалило за восемьдесят. Мы съездили в Аламо.

Мать Борхеса умерла незадолго до пашей встречи, в прекрасном возрасте — на сотом году жизни. В ее комнате все сохраняется в неприкосновенности.

— Вы знаете Остии? — спросил меня Борхес.

Я сказал, что проехал по железной дороге от Бостона до Форт-Уэрта и что Форт-Уэрт меня не особенно впечатлил.

— Надо было ехать в Остин, — сказал Борхес. — Все остальное — Средний Запад, Огайо, Чикаго — для меня пустое место. Сэндберг — поэт Чикаго, но кто он такой? Просто крикун — он все заимствовал у Уитмена. Уитмен был великий поэт, а Сэндберг — никто. Ну, а прочее… — проговорил он, словно бы отшвырнув воображаемую карту Северной Америки. — Канада? Скажите мне, что дала Канада? Ничего. Зато Юг — это интересно. Какая жалость, что южане проиграли Гражданскую войну — вы об этом не сожалеете, а?

Я сказал, что по моему мнению, поражение Юга было неизбежно. Южане жили вчерашним днем и почивали на лаврах, и теперь в Штатах о Гражданской войне забыли все, кроме них. На Севере об этой войне не говорят никогда. Если бы Юг победил, нам не пришлось бы выслушивать все эти томительные воспоминания о Конфедерации.

— Конечно, они о ней говорят, — сказал Борхес. — Для них это была катастрофа, фиаско. Победить они не могли никак — с промышленностью у них было туго, чисто аграрная была территория. Но вот о чем я задумываюсь — так ли ужасно поражение? Где-то в «Семи столпах мудрости» Лоуренс говорит о «постыдности победы», не так ли? Южане были храбры, но получаются ли из храбрецов хорошие воины? Как по-вашему?

Чтобы хорошо воевать, одной храбрости недостаточно, — сказал я, — как хорошему рыбаку недостаточно одного терпения. Смельчаки порой не обращают внимание на опасности, и чрезмерная храбрость, не уравновешенная осторожностью, может стать фатальной.

— Но военных люди уважают, — сказал Борхес. — Потому-то об американцах весь мир вообще-то невысокого мнения. Будь Штаты не торговой империей, а могущественной милитаристской державой, перед ней бы благоговели. Кто уважает бизнесменов? Никто. Люди смотрят на Штаты и видят сплошных коммивояжеров. Видят — и смеются.

Он всплеснул руками, что-то цапнул из воздуха и сменил тему. — Как вы попали в Аргентину?

— Побывал в Техасе, а потом поехал поездом в Мексику.

— И как вам Мексика?

— Разруха, но симпатично.

Борхес сказал: «Я не люблю ни Мексику, ни мексиканцев. Это ярые националисты. Испанцев ненавидят. Что с ними станется в будущем, если они так настроены? Между тем, у них ничего нет за душой. Они просто играют — играют в националистов. Но особенно им нравится разыгрывать из себя краснокожих. Играть они обожают. У них ровно ничего нет, ничего. А воевать они не умеют, верно? Солдаты из них никудышные — мексиканцы проигрывают все войны. Посмотрите, чего смогла добиться в Мексике горстка американских солдат! Нет, Мексика мне ничуть не нравится».

Помолчав немного, он подвинулся ко мне поближе. Выпучил глаза. Нащупал мою коленку и побарабанил по ней, подчеркивая важность своих слов.

— Я этим комплексом не страдаю, — продолжал он, — не питаю ненависти к испанцам. Правда, англичане мне ближе. Когда в пятьдесят пятом я потерял зрение, то решил заняться чем-нибудь совершенно новым для себя. И я выучил англосаксонский. Вот послушайте…

Он продекламировал по-англосаксонски «Отче наш» с начала до самого конца.

— Это был «Отче наш». А теперь вот это — это знаете?

И он процитировал начало «Морестранника»[69].

— Это называется «Морестранник», — сказал он. — Разве не прекрасно? Во мне есть английская кровь. Моя бабушка была родом из Нортумберленда, а другие наши родственники — из Стаффордшира. «Мы, англичане, — саксонцы, кельты и датчане», — так, кажется?[70] Дома мы всегда говорили по-английски. Отец со мной говорил по-английски. Может быть, я отчасти норвежец — в Нортумберленд приходили викинги. Да, Йорк… Йорк красивый город, верно? Там мои предки тоже жили.

— Робинзон Крузо был родом из Йорка — сказал я.

— Правда?

— «Я родился в каком-то там году в городе Йорке в зажиточной семье…»

— Верно, верно. Я запамятовал.

Я сказал, что по всему северу Англии распространены норвежские фамилии — например, Торп. Это и фамилия, и топоним.

Борхес сказал: — Как немецкое Dorf.

— Или голландское dorp...

— Занятно. Вы знаете, я ведь сейчас пишу рассказ о человеке по фамилии Торп.

— В вас проснулась кровь нортумберлендских предков.

— Может быть. Англичане — чудесные люди. Но робкие. Они не стремились создавать империю. Им это навязали французы и испанцы. И вот они получили свою империю. Она была великолепна, верно? Как много они после себя оставили. Смотрите, что они дали Индии — Киплинга! Одного из величайших писателей.

Я сказал, что некоторые рассказы Киплинга — всего лишь сюжет, или упражнение в сочинительстве на ирландском диалекте, или вопиющая нелепость, вроде кульминации «Конца пути», где человек сфотографировал чудище на сетчатке глаза мертвеца и, проявив негатив, тут же его уничтожил — настолько страшно было смотреть на снимок. Но как могло чудище отпечататься на сетчатке?

— Не важно — Киплинг во всем хорош. Мне больше всего нравится «В Антиохии, в тамошней церкви». Чудесная вещь. А какой блестящий поэт! Я знаю, вы со мной согласны, — я читал вашу статью в «Нью-Йорк таймс». Пойдемте, — сказал он, встал и провел меня к стеллажу. — Вон на той полке — видите, весь Киплинг? Слева стоит «Собрание стихотворений». Большая такая книга.

Он делал руками колдовские пассы, пока я скользил взглядом по корешкам собрания сочинений Киплинга, выпущенного «Элефант Хед». Я нашел книгу и вернулся с ней к дивану.

Борхес сказал: — Прочтите мне «Арфы датских женщин». Я повиновался.

— «Старый седой делатель вдов», — повторил он. — Как хорошо сказано. По-испански так сказать