одежду: майки-безрукавки типа спортивного трико и саронги, которые сами называют «лунги». На материи были жесткие складки от долгого хранения. Казалось, пассажиры все разом — предвкушая свисток локомотива — сбросили маскарадные костюмы, которые в Дели носили, чтобы не выделяться. В мадрасском экспрессе они снова могли стать сами собой. Поезд кишел тамилами; они так уютно устроились, что я ощутил себя новичком среди старожилов, хотя занял свое место раньше.

Тамилы костлявы и смуглы; волосы у них густые и прямые, а крупные зубы сверкают, так как их старательно чистят очищенными от коры молодыми ветками. Понаблюдайте, как тамил водит по зубам длинной — дюймов восемь веткой, и вам померещится, что он хочет вытащить из своего желудка огромный сук. Одно из достоинств «Великого сундучного экспресса» — то, что его маршрут пролегает по лесам Махья-Прадеша, где можно найти лучшие ветки-зубочистки; их продают на станциях штата связками, в обертке, — совсем как расфасованные сигары-черуты. Еще одна отличительная черта тамилов — стыдливость. Приступая к переодеванию, они непременно закутываются в простыни, как в тоги, и только после этого, приплясывая и работая локтями, выскальзывают из обуви и брюк. Во время этой процедуры они не перестают болтать на своем журчащем наречии. Когда звучит тамильская речь, кажется, будто говорящий, стоя под душем, одновременно поет и выплевывает попавшую в рот воду. Тамилы треплются без умолку — только при чистке зубов поневоле затихают. Величайшее удовольствие для тамила — поговорить о чем-нибудь основательном (о жизни, истине, красоте, «принцепах») за основательной трапезой (хорошенько вымоченные овощи, фаршированные перцем чили и испанским перцем, а к ним две горки клейкого риса и сыроватые лепешки «poori»). В вагонах «Великого сундучного экспресса» тамилы были счастливы: беседа идет на их языке, на столе — блюда их кухни, их пожитки разбросаны там и сям в обычном для тамильских домов беспорядке.

Поначалу я ехал в купе с троими тамилами. После того как они переоделись, сняли ремни с чемоданов, разложили матрасы и подкрепились (один мягко пожурил мою ложку: «Пища с руки вкуснее, чем пища с ложки — легкий вкус металла»), тамилы потратили невероятно много времени на то, чтобы представиться друг другу. Иногда в потоке тамильских слов звучали английские слова: «командировка», «отпуск по семейным обстоятельствам», «годовой аудит». Как только я включился в беседу, они перешли в разговорах между собой на английский — думаю, с их стороны это был верх мужества и тактичности. Все трое были единодушны в одном: Дели — варварский город.

— Я жил в отель «Лоди». Я бронировал много месяц вперед. В Триче мне все говорил: это хороший отель. Ха! Я не мог пользоваться телефон. Вы пользовался телефон?

— Я не мог пользоваться телефон совсем.

— Это не только отель «Лоди», — сказал третий тамил.

— Это весь Дели такой!

— Да, мой друг, вы правы, — сказал второй.

— Я говорил портье: «Будьте любезны не говорить со мной хинди. Или тут никто не говорит английский? Говорите со мной английский, пожалуйста!»

— Ужасно, просто ужасно.

— Хинди. Хинди. Хинди. Тьфу!

Я сказал, что со мной произошло нечто похожее. Они сочувственно покачали головами и возобновили свои печальные повести. Мы сидели, точно четверо беглецов из царства дикарей, сокрушаясь по поводу всеобщего незнания английского, и вовсе не я, а один из тамилов подметил, что в Лондоне человек, говорящий только на хинди, совсем пропадет.

Я спросил:

— А в Мадрасе такой человек пропадет?

— В Мадрасе все говорим английский. Мы говорим и тамильский, но хинди — мало. Это не наш язык.

— На юге у всех атесты.

Они ловко сокращали слова для удобства: «атест» значило «аттестат о среднем образовании», «Трич» — город Тируччираппалли.

В купе заглянул кондуктор. Это был задерганный человек с нашивками и символами власти индийского начальника: он располагал латунным компостером, угрожающе-острым карандашом, пухлой папкой со списками пассажиров на слипшихся от пота листках и бронзовым кондукторским значком, а его голову венчал тропический шлем цвета хаки. Он тронул меня за плечо:

— Берите ваш чемодан.

За некоторое время до этого я потребовал, чтобы он согласно моему билету посадил меня в двухместное купе — как-никак я заплатил деньги. Он сказал, что мне продали билет на место, которое уже забронировано. Я потребовал вернуть деньги. Он сказал, что я должен подать заявление по месту приобретения билета. Я заявил, что он халатно относится к своим обязанностям, и он ушел. Теперь он нашел для меня подходящее купе в соседнем вагоне.

— Надо доплачивать? — спросил я, засовывая чемодан под лавку. Слово «бакшиш» мне не нравилось — очень уж отчетливо звучали в нем нотки вымогательства.

— Как хотите вы, — сказал он.

— Значит, не надо.

— Я не говорю, надо или не надо. Я не прошу.

Этот подход мне понравился. Я спросил:

— А как должен поступить я?

— Дать или не дать, — сдвинув брови, он уставился на списки пассажиров. — Это ваше дело.

Я дал ему пять рупий.

В купе было грязно. Раковина отсутствовала, столик был расшатанный, а оконное стекло жутко дребезжало, особенно когда нам попадался встречный поезд, — аж уши болели. Иногда мимо в ночной тьме проносился дряхлый паровоз: котел кипел, свисток завывал, пистоны взволнованно шипели, намекая, что клапан выбило и топка вскоре взорвется. Часов в шесть утра, вскоре после Бхопала, в дверь постучат. Это был не проводник с утренним чаем, а претендент на верхнюю полку. «Простите», — сказал он, проскальзывая в дверь.

Леса Мадхья-Прадеша, где произрастают все зубочистки, с виду ничем не отличались бы от лесов Нью-Гемпшира, если убрать с горизонта призрачно-голубые силуэты последних северных гор. Леса были зеленые, буйные — лесники явно за ними не ухаживал и — со множеством заросших оврагов и текущих под сенью ветвей ручьев, но на второй день в воздухе прибавилось пыли, и Нью-Гемпшир уступил место индийскому зною и индийскому воздуху. Пыль оседала на окне и просачивалась внутрь вагона, припорошив мою карту, трубку, очки и блокнот, мой новый запас книг («Изгнанники» Джойса, стихи Браунинга, «Тесный угол» Сомерсета Моэма). Пыль облепила тонким слоем мое лицо, одела зеркало в пушистый чехол; пластмассовая лавка из-за нее стала колючей, а пол поскрипывал. Из-за жары окно приходилось держать чуть-чуть приоткрытым, но расплатой за этот сквозняк был поток удушливой пыли с равнин Центральной Индии.

Днем, в Нагпуре, мой сосед по купе (инженер с необычайным шрамом на груди) сказал: «Здесь есть дикий народ, называется гонды. Они очень странные. Одна женщина может иметь четыре или пять мужей. И взаимно наоборот».

На станции я купил четыре апельсина, переписал в блокнот рекламу гороскопов с вывески («Жените своих дочерей всего за 12 рупий»), накричал на какого-то плюгавого типа, который издевался над нищим, и прочел в своем справочнике главку о Нагпуре (названного в честь реки Наг, на которой он стоит):

К моему облегчению, раздался свисток, и мы продолжили путь. Инженер читал нагпурскую газету, я же съел нагпурские апельсины и прилег вздремнуть. А проснувшись, увидел нечто экстраординарное — первые после отъезда из Англии дождевые облака. В сумерках близ границы южного штата Андхра-Прадеш