сказал, как ни в чем не бывало:

— Как вы поживаете, сударыня? Простите великодушно, не могу поцеловать вам ручку.

Больше Геркулес сказать ничего не успел: стража уволокла его в карбет. Там его опять связали и уложили на циновку.

Ягуаретта слышала крик Адои и видела движение Геркулеса. Она крепко схватила мать за руку и сказала:

— Матушка, посмотри на эту девушку. Ее отец убил моего отца.

— Так это бледнолицая девушка из Спортерфигдта! — шепнула колдунья в ответ. — Сам Явагон послал нам ее.

Индейцы увидели, что казнь отложена, и разошлись. В табуи остался Уров-Куров и с ним несколько старцев и воинов.

Адоя стояла перед ними, гордая, благородная. Временами она бросала взор в сторону карбета, куда увели Геркулеса с Пиппером.

Индейский вождь знаком подозвал колдунью — он знал, что она говорит по-голландски, — и сказал ей, указав на Адою:

— Пусть сестра моя возьмет на ночь бледнолицую девушку в свой дом. Ее отец — Спортерфигдт; это был один из наших злейших врагов. Пусть сестра моя нынче ночью, пока светит луна, узнает волю Мама- Юмбо, а завтра на рассвете можно будет принести бледнолицую девушку в жертву Мама-Юмбо.

Уров-Куров вышел. Бабоюн-Книфи сказала креолке:

— Иди за мной.

Услыхав слова на родном языке, Адоя радостно воскликнула:

— Слава Богу! Хоть кто-то меня поймет. Скажите, Бога ради, давно ли в плену этот белый капитан, который сейчас тут был? Что он, ранен? Что с ним будет? Если хотите сделать доброе дело — помогите ему… помогите нам вернуться в Спортерфигдт. Вы получите хорошую награду.

— Оба бледнолицых умрут, — злобно отвечала колдунья. — Ты тоже умрешь.

Тут Адоя в первый раз увидела маленькую индианку: склонив набок голову, она медленно подходила к бывшей хозяйке.

— Ягуаретта! — воскликнула креолка. — Как, ты здесь! Я все думала: до чего же ты крепко спала, когда индейцы в ту страшную ночь утащили меня из Спортерфигдта. Не дай Бог, если сейчас все объяснится!

Адоя с укоризной поглядела на Ягуаретту. Та не отвечала.

— Десять лет я была тебе, как сестра, — продолжала Адоя, — а батюшкин дом был твоим родным домом. Если ты помнишь хоть немного мою доброту — уговори своих соплеменников не совершать этого гнусного убийства. Ты ведь, наверное, можешь их уговорить, а эта женщина сказала, что их должны убить!

— Эта женщина — моя мать, — сказала Ягуаретта.

— Твоя мать? — поразилась Адоя. — Так мне нечего бояться! Раз вы ее мать, — обратилась она к колдунье, — спросите сами Ягуаретту, и она скажет вам, что жила в Спортерфигдте как моя подруга. Да, да, вы можете сейчас отблагодарить меня, с лихвой отблагодарить — помогите только убежать двум белым воинам и мне! Ведь вы это можете, правда?

Бабоюн-Книфи безмолвно выслушала Адою и ледяным тоном произнесла в ответ:

— Если бы дочь Спортерфигдта признала мою дочь своей хозяйкой и служила ей на коленях — и то ничего бы не значило. За кровь нельзя заплатить.

— Что значит — за кровь! — воскликнула Адоя.

— Хозяин Спортерфигдта убил ее отца, — глухо молвила Бабоюн-Книфи, указав на Ягуаретту.

— Неправда! — решительно возразила Адоя; глаза ее загорелись негодованием. — Не может быть того! Добрее батюшки не было человека — он не мог быть так жесток.

— Разве он не говорил тебе, что подобрал дитя в лесу после схватки с индейцами?

— Раз так, — ответила Адоя, — отец защищал свою жизнь и дом — ему нельзя ставить это в вину. Но ты, Ягуаретта, — Адоя произнесла эти слова скорее с нежностью, чем с мольбою, — неужели ты забудешь все эти годы в Спортерфигдте?

Индианка опустила голову — множество чувств боролись в ее душе. Ее трогали воспоминания о доброте хозяйки. Но ведь если Адоя убежит с Геркулесом, они поженятся, как и предсказывала Мами-За! Она не могла этого вынести.

Зная, что Уров-Куров во всем слушается ее матери, Ягуаретта решила подумать, прежде чем что-то сказать Адое. Уклоняясь от прямого ответа, она лишь промолвила:

— Ягуаретта не забывает добра. Дом моей матери беден, но он весь к услугам дочери Спортерфигдта. Она устала, ей надо отдохнуть.

Адоя терзалась страшной тоской. Ягуаретта отвела ее в карбет.

Ягуаретта долго размышляла и пошла наконец к Бабоюн-Книфи.

— Матушка, — сказала она, — ты любишь дочку?

Колдунья подняла глаза к небесам — глаза были полны слез.

— Ты можешь сделать так, чтобы Ягуаретта не умерла. Ты можешь сделать так, чтобы сильнее пяннакотавов не было племени в Синих Горах. Ты можешь сделать доброе дело и отпустить хозяйку Спортерфигдта — хозяйка Спортерфигдта была твоей дочери как сестра.

— Что ты говоришь? — воскликнула колдунья.

— Уров-Куров сказал, что Гордый Лев — великий вождь! Нет его отважней среди бледнолицых. Все наши воины восхищены его мужеством. Они безжалостны, но даже им было тяжко смотреть, как его собирались казнить. Ведь это правда, матушка?

— Это правда. Уров-Куров говорил, что ни один воин еще не встречал смерть так отважно.

— Тот старик, которого я спасла, говорил мне, что некогда двое бледнолицых сражались вместе с нашими воинами.

— До самой смерти они были нашими доблестными и верными соратниками.

— Так вели Уров-Курову, матушка, оставить Гордого Льва в живых, чтобы Гордый Лев стал нашим воином и взял Ягуаретту в жены.

— Дочка потеряла рассудок! — воскликнула колдунья. — Уров-Куров восхищен отвагой Гордого Льва, но он хочет его смерти. Я объявила, что племени грозят великие беды, если Гордого Льва не принесут в жертву.

— Слова моей матушки для пяннакотавов закон. Она отсрочила казнь чужеземца. Она может погребальные песни обратить в свадебные.

— Нет, Уров-Куров ни за что не согласится!

— Скажи вождю, что сам Мама-Юмбо велел, чтобы бледнолицый воевал вместе с нами, и он согласится. Тогда Ягуаретта будет совсем-совсем счастливой и никогда не расстанется с тобой, — молила мать маленькая индианка. — Ты видела дочку свою грустной и заплаканной — ты увидишь ее доброй и веселой. Матушка, матушка! Ты говоришь, будто я холодна к тебе, будто я тебя не люблю! Нет, не думай так! Тяготит мое сердце печаль, потому и не может проснуться моя нежность к тебе: не цветут караибские розы под тернием, матушка!

До глубины души смутилась Бабоюн-Книфи. С горестным смиреньем взглянула она на прекрасное лицо маленькой индианки — скорбь уже оставила на этом лице неизгладимый отпечаток.

Тогда всколыхнулись ненависть и гнев колдуньи против Геркулеса, злыми чарами испортившего ее дочь. С горячностью она воскликнула:

— Нет! Нет! Проклятый чародей отобрал разум у моей дочки. Так смерть же ему!

— Так прости, матушка! — воскликнула Ягуаретта и, рыдая, кинулась в объятья колдуньи.