— «Машка», «Машка», открой дверь.

— Ашот, нельзя, я не могу, я же на посту.

— Твар, ты чё, не понял меня, пидрило ленинградское?! Открывай быстрее, а то как откинусь с кичмана, я тебе башку откручу, сучара, зарежу падаль!!

— У меня ключей нет, они у разводящего, Ахмеда, — заискивающе лепетал он.

— Скажи Ахмеду, что я прошу.

После нескольких минут двери камеры открылась. Сычёв за шкирку с силой кинул солдатика в угол камеры. Он упал, автомат брякнул о бетонный пол, пилотка слетела на пол.

— На колени, сучара! — угрожающе прорычал Арушутян, подходя и расстегивая на ходу брюки.

— Ашот, Ашот, ты же обещал, что это больше не произойдет! Пожалуйста, отпустите меня, ребята, — умоляюще гнусавил наш бравый охранник.

— Заткни свой поганый рот, пидор, а то тебя все камеры сегодня ночью обслужат и в задницу тебе автомат засуну! Ты понял меня, урод? Ты что, забыл, как я тебя «опускал» в каптёрке, да если об этом все узнают, знаешь, что с тобой будет? — и несколько раз ладошкой ударил его по щекам. — Давай, Андрюща, давай!

— Да, Ашот, да…

Через несколько минут омерзительного действа Арушутян дико зарычал, закинув назад голову, закрыв глаза, двумя руками крепко держась за волосы «Машки», стоящего на коленях.

Всё происходило как во сне. Наркотик подействовал, и я безразлично наблюдал за этим. «Может, стоит вмешаться?» — лениво думал я. Но пока я размышлял, всё уже закончилось.

Стоящий на стрёме Сычёв крикнул: «Атас! Шакалы!» Схватив «Машку» за подмышки, он выволок его в коридор, выбросил туда пилотку с автоматом.

— Закрывай камеру, пидрило, быстрее, — грозно прошептал ему Иван, прикрывая дверь.

Оставшиеся сутки прошли без особых приключений, Арушутяна с Сычевым вскоре освободили. Через четверо суток вышел на свободу и я. Правда, не обнаружил в своих вещах значка классности, который мне выдали еще в учебке. При попадании на гауптвахту все личные вещи сдаются, и вот мой значок куда-то потерялся. Я сказал о пропаже начальнику караула — розовощекому старшему лейтенанту. В ответ услышал нецензурную брань: вроде, если есть претензии, то можешь задержаться здесь еще на несколько суток. Я махнул рукой: хочу на свободу. Через несколько минут за мной заехал тентованный автомобиль с бойцами нашей роты, направлявшимися в баню. По пути они забрали меня. Какое блаженство было помыться! За время, проведенное на «киче», я стал очень грязным, ведь там нет возможности мыться.

Третий раз занесло меня туда уже 24 октября 1988 года. Теперь уже семь суток мне предстояло здесь находиться, так же из-за самохода. Глупо вышло. Поддавшись уговорам Саткина, мы с ним отправились в деревню. Он обещал познакомить с местными девчонками, которых якобы знал. Пошатавшись безрезультатно, через несколько часов мы прибыли в часть, где нас уже вовсю разыскивали.

Был показательный «суд». В штабе во время служебной подготовки для офицеров меня с Андреем вывели к трибуне и объявили по семь суток ареста за самовольное оставление части. Нас хотели отправить на гауптвахту в поселок Сибирский — там кича была посуровее, — но что-то не срослось, и мы попали на нашу родную гауптвахту. Как назло, заболел дизентерией, была высокая температура и непрекращавшийся понос. Как я в камере буду сидеть? Пытался объяснить исполнявшему обязанности командира полка (полк был еще в Афганистане), что я болен, но он оборвал меня на полуслове, не поверив:

— Косишь под больного, в больничке хочешь загаситься?! Ответишь по закону, свободен.

Пришлось тайком идти в санчасть. Там служил мой земляк, он дал мне какие-то таблетки. Начал их принимать, и болезнь постепенно отступила.

Стояла мерзопакостная погода: весь горизонт заволокло тучами, шел мокрый снег, было грязно. Не успели мы с Саткиным разместиться в камере временно задержанных, как нас отправили за пищей для арестантов. В сопровождении часового с автоматом мы принесли из столовой металлические термосы защитного цвета. Ели солдаты, находящиеся под арестом, в коридоре между камерами. Мы с Саткиным начали кушать первыми, и это явно не понравилось какому-то азербайджанцу, сидевшему в камере, расположенной напротив накрытого стола. Он ругался, бил ногой в дверь, грозно шипел. Из неровного отверстия в металлической двери, называемой глазком, слегка виднелся горбатый нос.

Вскоре всех выпустили из камер для принятия пищи. Небольшого роста, кривоногий уроженец солнечного Азербайджана накинулся на Саткина, пнув его по ноге.

— Ты чё, чмо, урод, двэр не открыль, ты чё, ох… ль?!

Я моментально заступился за Саткина.

— Ты чё на него наехал? Хочешь проблем — пойдем, поговорим, — спокойно сказал я ему.

«Воин Аллаха» был сильно ошарашен, он не ожидал такого поворота. Мы вышли во внутренний дворик гауптвахты. Нас окружили караульные и несколько арестантов.

— Да вы руссы не мужики, ви все чмыры! Да у вас х… не стоит, ми всэх ващих девак будем е…ть!

Ярость накрыла меня мгновенно. Со всей силой я с правой впечатал ему по роже. Не удержавшись, он упал плашмя на грязный бетонный пол. Пытался встать, но я запечатал ему с ноги прямо в голову. Затем я запрыгнул на распластанное тело «героя-самца» и начал методично месить его сверху кулаками. Подбежали охранники и отволокли меня от него, быстренько закрыв вместе с Саткиным в пустую камеру. Немного побушевав, пнув несколько раз дверь, я начал немного успокаиваться.

За стенкой всхлипывал побитый джигит. «Я его зарэжю», — бурчал он, приходя в себя.

Вечером дверь камеры отворилась, зашел какой-то русский сержант, помощник начальника караула. За его спиной маячил азербайджанец-разводящий.

— Так, два урода на уборку туалета, зашуршали! — он стоял в проходе, растопырив ноги и руки, ощущая себя как минимум сверхчеловеком. Ни дать ни взять — Бэтмэн.

Мы с Андреем сидели на корточках, прижавшись спиной к бетонной стене. Я медленно встал, подойдя к нему, спокойно послал его подальше, вместе с его караулом. После минутной перебранки, видя мою решительность, он резко захлопнул камеру и отправился на поиск новых работников.

Ночь провели в той же камере, хотя нас должны были перевести в общую. В знак наказания нам не выдали деревянных досок (на них спали на киче). Всю ночь я провел на ногах. Устав, я прислонялся к холодной стене, пытаясь укутаться шинелью. Андрей же, не выдержав, улегся спать на бетонный пол, проигнорировав мои замечания.

— Я хочу спать и мне все по х… й! Будь что будет, — в полудрёме сказал он и моментально уснул.

К утру он сильно застыл, возможно, застудив почки, ему нестерпимо захотелось в туалет. Он стучался, пинал дверь, кричал, тщетно ожидая, когда часовой отведет его в туалет. Не выдержав, облегчился прямо на дверь, чуть не устроив потоп на киче. Быстро прибежали караульные, опять начались разборки: Саткина хотели прессануть, да я им не позволил. В итоге Андрей убирал грязной тряпкой плоды своего труда.

Чуть позже меня вывел (поговорить) азербайджанец-разводящий. «Когда закончатся эти разборы?» — недовольно думал я, перешагивая порог камеры.

— Слющай, тэбя как зовут?

— Женя.

— Жэна, зачем ти встреваешь за этого чмыра? Он кто тэбэ — брат, зэмляк?

— Мы вместе попали на кичу, нужно друг друга поддерживать.

— Жэна, он чмо. Урусс, как собаки, своих рвут, падалъ. А ти самь кто по нации?

— Я русский.

— Странный ти урусс. Почемю не билль начкара, он чмо, стукачь. Почемю его жалель? Он би тебя не пожалель, и этот длынний чмыр-зассанець тоже.

На улице светало. Небо заволокло тучами, шёл мокрый снег. Начинался очередной день, день очередного испытания. Здесь нужно быть сильным, ведь слабые влачат мерзкое существование.

Задумался о национальных отношениях. О той пропаганде дружбы народов СССР, что была на гражданке. Здесь её не было и следа. Почему такая ненависть к русским, их что, не воспитывали в духе интернациональной дружбы? Конечно, я не знал, что через несколько лет развалится Советский Союз и