говорил, что бриллианты обладают красотой, величием, ценностью, но, кроме того, бриллианты бессмертны. Они остаются навсегда. «Бессмертны» — это слово он любил повторять, будто смаковал его.

— А кто не любит это слово? — поддержала его Мерете.

— А как это будет по-датски?

— Uforgaengelig. Это звучит так же прекрасно и по-датски.

— Мы, наверно, возьмем это, — сообщил он продавщице, которая прекрасно говорила по — английски, но с легким французским акцентом, и та, с таким же легким лукавством обращаясь к юной подруге пожилого джентльмена, заметила:

— Мадмуазель, должно быть, очень счастлива. Unefemmechoyee.[16]

Цена этой дамской безделушки оказалась не меньше, если не больше стоимости всех товаров ювелирной лавки в Элизабет, если вспомнить те минувшие дни, когда он бегал по поручениям своего отца, чтобы мастер, работавший за станком в крохотной уютной мастерской на Френингхьюсен-авеню примерно в 1942 году, подогнал по размеру для его покупателей стодолларовые обручальные кольца с бриллиантами в четверть или даже в полкарата.)

И теперь, вынув из горячей пещеры липкий и влажный палец, он прикоснулся им к ее губам, а затем, протиснув меж зубов, вложил его в рот Мерете, чтобы она языком ласкала его, и это было напоминанием об их первой встрече, когда они еще не были знакомы друг с другом, а также о том, что они осмелились вытворять друг с другом, совершенно чужие друг другу люди, — он, пятидесятилетний американец, занимающийся рекламой, и она, датчанка, топ-модель двадцати четырех лет, когда они, одурманенные страстью, вместе гуляли в темноте по одному из островов Карибского моря. Это было напоминанием о том, что она принадлежит ему, а он — ей. Это было сродни идолопоклонству.

В отеле его ждала записка: ему звонила Феба и просила оставить для него следующее сообщение: «Немедленно позвони. Твоя мать серьезно больна».

Тотчас же связавшись с домом, он узнал, что в понедельник, в пять часов утра по нью-йоркскому времени, с его восьмидесятилетней матерью случился удар и что надежды практически нет.

Он рассказал Фебе о жутких погодных условиях, из-за которых он не смог вылететь, и в ответ услышал, что его брат Хоуи уже в пути, а отец круглосуточно дежурит у постели умирающей. Он записал номер телефона больничной палаты, где лежала его мать; затем Феба сказала, что как только она повесит трубку, сразу же оправится в Нью-Джерси, чтобы поддержать свекра до прибытия Хоуи. Она не уехала до сих пор лишь потому, что хотела дождаться его звонка.

— Я упустила тебя сегодня утром. Разминулись всего на несколько минут. Когда я позвонила, портье сообщил мне, что «мадам и месье только что отправились в аэропорт».

— Да, — ответил он. — Мы ехали в одном такси с подружкой фотографа.

— Нет, ты ехал в одном такси с двадцатичетырехлетней датчанкой, с которой ты завел роман. Извини, но я не могу больше закрывать на все это глаза. Я закрывала глаза на твои измены, когда ты крутил любовь с секретаршей. Но сейчас дело зашло слишком далеко. Для меня это унизительно. Париж, — проговорила она с отвращением. — Все было спланировано и решено заранее. Билеты и туристическое агентство. Скажи, кто из твоих романтически настроенных приятелей придумал эту пошлую поездку в Париж, чтобы прикрыть твое гнусное и подлое поведение? Ну и где ты ужинаешь со своей пассией? В какие очаровательные французские ресторанчики вы ходите?

— Феба, я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты несешь какую-то ахинею. Я вылетаю домой первым же самолетом.

Его мать скончалась за час до его появления в больнице Элизабет. Отец и брат сидели рядом с усопшей: тело ее было прикрыто больничным покрывалом. Он никогда раньше не видел матери на больничной койке, хотя ей не раз приходилось посещать госпитали, где лежал он. У нее, как и у его брата Хоуи, всегда было отменное здоровье. Это она всегда бегала по больницам, утешая и подбадривая тех, кто был заперт в больничных стенах.

— Мы еще не сказали врачам, что она умерла. Мы хотели дождаться тебя, чтобы ты мог в последний раз взглянуть на маму, прежде чем ее увезут, — проговорил Хоуи.

Он увидел контур спящей пожилой женщины, напоминающий горельеф. Он увидел лишь камень — тяжелый могильный камень, надгробие, на котором были высечены следующие слова: «Смерть — это только смерть, и больше ничего».

Он обнял отца, и тот погладил его руку в ответ.

— Так, наверно, лучше. Нам всем было бы тяжело смотреть на нее, понимая, во что она превратилась после удара, если бы ей удалось выжить.

Взяв мать за руку и поднеся ее ладонь к своим губам, он внезапно понял, что за несколько часов потерял двух женщин, которые поддерживали его, вселяя в него силы.

Фебе он лгал и лгал безостановочно — он изолгался вконец, но не получил от этого ни малейшей выгоды. Он сказал жене, что ездил в Париж, чтобы окончательно порвать с Мерете. Он должен был лично объясниться с нею, поговорив с глазу на глаз, — он не виноват, что она работает в Париже.

— Разве ты не спал с нею в гостинице? Разве ты не валялся с ней на одной кровати, пытаясь порвать вашу связь?

— Я не спал с ней. Она плакала по ночам.

— Плакала четыре ночи подряд? Наверно, твоя юная датчанка вся изошла слезами. Даже Гамлет не мог бы столько наплакать.

— Феба, я полетел в Париж, чтобы сказать ей, что все кончено. И действительно, между нами больше ничего нет.

— Что я сделала не так? — спросила Феба. — Зачем тебе нужно было унижать меня? Почему ты хочешь разрушить все, что у нас есть? Неужели наша совместная жизнь была такой ужасной? Наверно, мне лучше было бы смиренно вынести все это, но я не могу. Я никогда раньше не сомневалась в тебе. Я очень редко задавала тебе вопросы, но теперь я не верю ни единому твоему слову. И я никогда больше не смогу верить тебе. Потому что ты не умеешь говорить правду. Да, ты ранил меня, когда завел роман с секретаршей, но я молчала. Ты ведь даже не подозревал, что я в курсе твоих любовных похождений? Скажи, ты знал, что мне все известно, или нет?

— Нет, я этого не знал.

— Это потому, что я скрывала от тебя свои мысли, но, к сожалению, от себя не спрячешься. А теперь ты больно ранил меня своей датчанкой и к тому же унизил ложью. Поэтому отныне я не намерена делать вид, что ничего не происходит. Ты встретил меня, когда я была уже взрослой женщиной, и все эти годы я была тебе верным спутником и другом, во мне ты нашел жену, хорошо понимающую, что такое совместная жизнь. Я избавила тебя от Сесилии, подарила тебе замечательную дочь, изменила всю твою жизнь, а в ответ ты, вместо благодарности за все, что я для тебя сделала, трахаешь какую-то датчанку. Каждый раз, глядя на часы, я думала о том, который час сейчас в Париже и чем ты занят в данную минуту. Я буквально места себе не находила все выходные. Основа брака — это доверие. Разве я не права? Скажи, разве это не так?

Ей достаточно было только произнести имя Сесилии, и в его мозгу мгновенно вспыхнули все гневные обвинительные тирады, которые его первая жена обрушивала на его родителей, и теперь, пятнадцать лет спустя после развода с ней, он к своему ужасу обнаружил, что Сесилия, которую он бросил ради Фебы, оказалась настоящей Кассандрой:[17] «Мне жаль эту маленькую дурочку, на которую он меня променял, честно, мне искренне жаль эту Крошку Мисс Маффет, мерзкую потаскушку из квакерской семьи!»

— Можно вынести все, — говорила ему Феба. — Даже если доверия больше нет, но есть раскаяние. Тогда вы снова можете стать партнерами и идти вместе по жизни, уже как-то иначе, но у вас все-таки еще есть возможность остаться партнерами. Но ложь… Ложь — это пошло и отвратительно, особенно если она дает тебе власть над другим человеком. Ты будто наблюдаешь за партнером, который действует вслепую, не понимая, что происходит, другими словами, ты постоянно ставишь его в унизительное положение. Ложь — банальная штука, но если обманывают тебя и остаешься в дураках ты сам, это уязвляет до глубины души. Те, кого вы, лжецы, предаете каждую секунду, должны мириться с растущим списком унижений и