Юрочка проснулся отъ сильнаго толчка и отъ того, что въ раненой ногѣ чувствовалась боль и отъ того, что кто-то тяжелый навалился ему на лѣвый бокъ.

Онъ понимаетъ, что это привалился къ нему его сосѣдъ по повозкѣ, раненый, который по прежнему громко хрипѣлъ.

Юрочка, чтобы не разбередить рану и не повредить товарищу по несчастью, осторожно отодвинулся ближе къ правой сторонѣ телѣги, потомъ откинулъ отъ лица одѣяло.

Прямо передъ глазами нависло черное, безъ единой звѣзды, небо. Дождя не было, но въ воздухѣ чувствовалась бьющая въ носъ, промозглая сырость. Пахло болотомъ, гніющими растеніями и корнями.

Роса сплошными, мелкими капельками осѣла на шинели и одѣялѣ, которыми онъ былъ укрыть.

Юрочка чувствуетъ, что ѣдетъ, что подъ колесами и копытами лошадей хлюпаетъ вода и грязь.

Спереди и сзади слышится то же хлюпанье, тяжкое и шумное дыханіе измученныхъ лошадей, громкое, разноголосое понуканіе и звонкіе, хлесткіе удары кнута.

Гдѣ-то, далеко-далеко слѣва, точно широкій лучъ мощнаго прожектора, на громадное разстояніе прорѣзывая ночную мглу, что-то горѣло.

Сзади виднѣлся такой же пожаръ.

Впереди себя Юрочка видитъ сгорбленную широкую спину сидящей сестры, еще дальше на передкѣ еле замѣтно маячила фигура возницы, но лошадей совсѣмъ уже не было видно, только иногда при поворотахъ извилистой дороги, когда повозка попадала въ полосы свѣта отдаленнаго пожара, вдругь мелькнетъ то мокрый крупъ лошади съ сбившейся на бокъ, забрызганной грязью, сбруей, то верхняя часть головы съ потнымъ затылкомъ и насторожив-шимися мокрыми же отъ пота и росы ушами и снова все погрузится въ еще болѣе непроницаемый мракъ.

Съ боковъ дороги, то съ одной, то съ другой, то съ обѣихъ сторонъ сразу надъ головой свѣшивались длинныя, косматыя, кривыя вѣтви деревъ, точно безчисленныя руки притаив- шихся лѣшихъ, готовыхъ схатить зазѣвавшагося человѣка, а иногда высокой, плотной стѣной стоялъ частый, таинственно шелестящій камышъ.

Спорымъ шагомъ шедшія лошади вдругъ замедляли ходъ и, наконецъ, гдѣ-нибудь среди болота или въ заломахъ камышей совсѣмъ останавливались.

Сзади напирали другія повозки и слышались хриплые, раздраженные голоса.

— Ну, что еще тамъ?! Опять остановились? Заснули, сонные тетери! Ну, пошевели-вайтесь! Эй, проснись! Пошелъ впередъ! Пошелъ, пошелъ! Нечего разсусоливаться...

Но обыкновенно прежде, чѣмъ раздавались эти крики, шевелилась фигура сестры и длинной палкой начинала колотить по спинѣ возницы, крѣпко засыпавшаго и свѣшивавша-гося головой къ хвостамъ лошадей.

— Апанасъ, Апанасъ, проснись. Да проснись же, чортъ тебя возьми, толстый боровъ! — кричала сестра, не переставая усердно гвоздить возницу палкой по спинѣ.

Апанасъ обыкновенно сонно хмыкалъ, съ усиліемъ поднималъ голову, выпрямлялъ спину, долго ловилъ руками распущенныя, вывалянныя въ грязи, вожжи и крякнувъ, тогда только лѣниво и недовольно процѣживалъ сквозь зубы:

— Ну вы, заснули!...

Лошади съ тяжелымъ вздохомъ натягивали мокрыя постромки, загрузшая въ грязи, тинѣ и водѣ повозка, стуча колесами объ выбоины дороги и корни деревъ, переваливаясь и подпрыгивая по безчисленнымъ рытвинамъ, трогалась, а голова Апапаса опять неудержимо клонилась все ниже и ниже, къ хвостамъ лошадей...

Снова хлюпаніе по водѣ, тинѣ и грязи, снова толчки колесъ, скрипѣніе и переваливаніе съ бока на бокъ на корняхъ и рытвинахъ, снова причудливо-кривыя, толстыя вѣтви надъ головой, снова заломы камышей съ качающимися султанами хрипѣніе раненаго сосѣда, болѣзнетворный, вонючій болотный запахъ, цѣлыя озера стоячей воды, черезъ которыя пробирался обозъ, и все кромѣшная тьма и дальніе пожары, и вездѣ мокрота, сырость, грязь, грязь...

Сзади и спереди крики надрыва и понуканіе лошадей.

То и дѣло приходилось объѣзжать сломанныя и брошенныя повозки, упавшихъ въ воду и тину лошадей. Изъ повозокъ раздавались стоны и крики раненыхъ. Около повозокъ въ общей кашѣ съ гомономъ и криками копошились въ темнотѣ измученные, раздраженные, охрипшіе люди, натуживались подгоняемыя лошади. Другіе здоровые люди, утопая по колѣни въ водѣ или грязи, подбѣгали къ застрявшимъ, брались за постромки, за гужи, за колеса и съ неимовѣрными усиліями и трудомъ поднимали лошадей, вытаскивали повозки.

Такой дурной дороги Юрочка никогда не только не видалъ, но даже и вообразить не могъ.

«Адъ, совсѣмъ адъ! И эта тьма и это красное зарево!» — думалъ онъ.

— Гдѣ это мы ѣдемъ? — спросилъ онъ у сестры.

— А кто его знаетъ, — съ досадой отвѣтила та. — Вѣрно, лучшей - то дороги для насъ не заказано. Это мы сейчасъ подъ Кубанью, а называется это плавнями. Самое гиблое мѣсто. Тутъ даже и лѣтомъ - то днемъ не проѣдешь. А теперь весна, самая росторопь и темь. Вотъ куда насъ занесла нелегкая. И этотъ дурень — Апанасъ вѣчно спитъ. Того и гляди, вывалитъ въ грязь. Апанасъ! Апанасъ!

— А - а... я... заразъ! — откликался, ища вожжи, снова заснувшій возница.

—То-то заразъ! — ворчливо выговаривала сестра.

— Только и знаешь, что заразъ да заразъ и только за тобою и дѣла, что спишь. Боровъ, прямо боровъ, свинья. Сколько разъ говорила: не спи. Заснешь, станутъ лошади. Оторвемся отъ переднихъ, потеряемъ дорогу. И тогда что? Пропадать? Большевикамъ въ лапы? Тебѣ-то это только сладость, къ своимъ товарищамъ попадешь. А я покорно благодарю, я съ большевиками-то еще по Москвѣ знакома, больше не хочу. Да и рохля же ты, Апанасъ. Просто, горе съ тобою.

Тотъ молча выслушивалъ замѣчанія, понукалъ лошадей, но минуту-другую спустя снова засыпалъ, снова раздавался скрипучій голосъ сестры, разносившей возницу, снова длинная палка гуляла по его спинѣ.

Такъ ѣхали долго, цѣлую ночь. Казалось, нѣтъ конца этой дороги. Юрочка нѣсколько разъ просыпался, а на разсвѣтѣ всталъ окончательно.

Было туманно, промозгло и мокро. Дорога убійственна.